Удивительные порядки в доме и на всем острове Савва завел с первого дня, как ступил на берег Кия. Будто и не было иного Саввы, кроме нынешнего, будто с рождения помыкал людьми. Его ничуть не заботило, что, кроме пения к столу, он почти и не слыхал в доме своем человеческого голоса. Молчуны молчали, Енафа и сынок помалкивали.
Савве все было хорошо. Братья толстели, сын подрастал, Енафа, забывая скитские дурости, в супружеских тайностях ночь от ночи становилась слаще.
В тот день начинался Петров пост, ели блинчики с грибами, но по отбытии отца Иннокентия слуги принесли дичь и запеченную в тесте телятину. И пели.
Савва махнул на них и, обгладывая косточку бекасова крыла, поднял указательный палец. Все затаили дыхание, прислушивались.
– Ведут, – сказал Савва и поспешил к растворенному окну.
Во дворе стояла бочка с морскою водой, к ней-то и приволокли кормщика.
Возле бочки кормщик опустился на колени и, глядя с мольбой на прикащиково окно, поклонился, истово и с плачем.
– Кушай на здоровье! – весело крикнул ему Савва.
Кормщик достал из-за пояса деревянную ложку, перекрестился и, подойдя к бочке, начал хлебать морскую воду. Вода не больно-то шла, но кормщик хлебал в корчах и стонах, и сторожа серьезно помогали ему тычками пик.
Кормщик этот в свежую погоду утопил корабль с хлебом. Савва, узнав о беде, приказал начерпать с того места, где канула в море мука, сорокаведерную бочку и назначил кормщику урок: опорожнить бочку до дна.
Натешившись страдальческим обедом виноватого, Савва вернулся наконец за стол. Слуги тотчас понесли пироги и питье: мед, квас, пиво.
Было слышно, как у Енафы ресницы касаются ресниц.
К еде ни братья-молчуны, ни Енафа, ни сынок даже не прикоснулись.
– А по мне порядок дороже, чем вы с вашими постными рылами!
– Савва выпил с жаром кружку пива, разорвал пирог с рыжиками и ел – чавкая, шмыгая носом. Назло всем этим родным дурням и дуре. Дуре! Заступница обиженных!
– Вот сдам в самый худой бабий монастырь, чтоб не корчила из себя Богородицу!
В ответ шелест ресниц.
Савва усмехнулся:
– Закормил, видно, я вас. Завтра с собаками посажу, коли мною брезгуете.
Отер губы шелковым платком и ушел надзирать за надзирателями.
Одного мягкосердного Савва уж посадил на цепь со сторожевыми собаками. На всю жизнь научил уму-разуму.
После обеда по издревле заведенному на Руси правилу прикащик острова Кия почивал. Грибы – еда тяжелая, придавило Савву сном, как стогом сена. Мать пришла к нему на порог. А он, окаянный, не узнал ее, куражился хуже некуда. Как давеча Енафе грозил, посадил обедать с собаками. И ведь то не собаки грызут мать, совесть душу его поедом ест. Он еще и хитрит: дескать, старушка на вид чужая. Но сердце волком воет: мать перед ним. Хотел Енафу прогнать от окна, чтоб не смотрела. А Енафа, как тополиный пух, поднялась с земли с сыном на руках, и понесло ее ветром над морем и за море.
Силится Савва пробудиться от жуткого сна, и уж получилось было, да тут схватили его братья-молчуны за руки и не пускают.
– Можно ли сон силою удерживать? – удивился Савва.
Молчуны молчат, и видно ему через них, как через бычий пузырь.
В трубе стонал ветер.
Савва сел на лавке, отирая ладонями мокрые от пота волосы.
– Енафа! – позвал по-божески, как в былые времена, готовый испросить прощения за всякий свой грех, хоть на коленях.
Не отозвалась.
Наливаясь злобой, Савва крадучись прошел на женскую половину и разом, с маху пнул ногой дверь.
И замер. Скатерть на столе собрана с трех сторон в узел, в узле бабьи тряпки… Не взято, однако. Оставлено.
Савва на цыпочках, уж совсем как вор, выбрался из комнаты, проскользнул к себе, сел на резной стул за дубовый стол и тогда и гаркнул:
– Провалились, что ли?
Вбежал слуга.
– Где Енафа? Где мои братья?
– На пристань пошли.
– Коня подай.
Подождал, пока слуга затворит за собою дверь, надел кафтан, снял со стены плеть с ручкою в виде рыбьего хвоста, из рыбьего зуба резанную. Поискал глазами шапку, не увидал, схватил со стены лисий треух, бухнулся перед иконой Спаса на колени:
– Господи! Ради тебя, Господи, стараюсь! Ради патриарха Никона!
И опрометью – скакать, догонять, на разум наставлять батогами.
17
Над морем, как вымя на шести сосках, стояла розово-синяя туча, а на море хоть бы единый светлый блик – ходит туда-сюда серая мутная брага.
Вдруг Савва увидел парус – белое перышко между небом и водой. Похлопывая кнутовищем по сапогу, красный от нетерпения, полез на самую легкую, самую скорую сторожевую ладью.
– Догнать! – указал на парус.
– Буря, господин! – сказал ему кормщик.
– Для беглецов – бури нет, а для нас так уж и буря?
– Худо им придется. Через час света белого невзвидят.
– Тебе море страшнее, чем гнев мой? Так я постараюсь!
– Утопнем, – сказал кормщик.
– Чтоб храбрости тебе прибыло – коня дарю.
– Зачем утопленнику конь? Брата моего от морских щей избавь.
– Эй! – крикнул Савва страже. – Освободите дурака кормщика. Да поднимай же ты парус! Батогами, что ли, тебя подгонять?
Кормщик перекрестился, обнялся с другими мореходами.
– Брату скажите, чтоб детишкам моим и жене не дал бы с голоду помереть.
Волны ладье под бока бухают, ветер в парусе звенит. Такой простор с четырех сторон, что чертополох души, растравляющий колючками спесь, сам по себе завял.
Парус беглецов показался вдруг гораздо мористее.
– Поворачивай! Чего же ты? – через ветер покричал кормщику Савва.
– Сразу нельзя! Перевернет!
В голосе кормщика достоинство, взгляд спокойный, вроде бы и с усмешечкой.
Савва вспомнил, что кроме кнута ничего у него нет в руках, Кормщик ненадежен, ладья беженцев большая, сколько там народу? Возьмут и утопят. Заслужил ведь!
Покосился на кормщика, но тот на море глядел.
Один из сосцов небесного вымени коснулся моря, море хлюпнуло, столб зеленой воды встал под явившимся вдруг солнцем, и капли дождя засвистали, как пули. Море вскипело, поднялось, и парус спорхнул с ладьи вместе с мачтою.
Савва упал на дно ладьи под скамью и, трясясь как студень, запричитал вскочившую на язык молитву:
– Господи! Сделай меня мразью-улиткой, мразью-медузой! Только жить оставь, Господи!
