Ясачных кормить и поить довольно. Проведать, есть ли пашни, чтоб впредь хлеба не слать».
Не забыли дьяки указать воеводе, что ему можно, что нельзя:
«На себя у торговых людей соболей, шуб, лисиц черных, шапок горлатных не покупать. С Руси товаров для себя не возить. Вина не курить. У себя держать людей для работ нельзя, чтоб утеснения не было».
В Москве зорко смотрели, чтоб воеводы за счет государя не разживались. За неисполнение указа полагалась воеводам казнь смертию.
Наказ не выделял, что по важности первое, что второе, но ведь недаром Афанасию Филипповичу от архиепископа тобольского Симеона были присланы антиминсы для трех церквей и приказано взять двух попов и диакона. В наказе значилось: «По сю сторону Шилки на устье Урки или в Лавкаевых улусах, где пригоже, где не чает приходу воинских богдойских людей, поставить острог и церковь Воскресения Христова с двумя приделами во имя Алексея-митрополита и Алексея, человека Божия». Один Алексей был ангелом-хранителем государя, другой – наследника. Эти храмы на краю земли и были сутью похода.
Нет, не оттого хмурился Афанасий Филиппович, что далек его путь и что многое ему было заказано в государевой грамоте. Другое сердило: прошел такой большой рекой, столько верст позади – и ни гроша прибыли. Да и все не так, как надо. Глупый протопоп где-то застрял. И хоть знал Афанасий Филиппович, что протопопа отпустили из Енисейска на добрых полторы, а то и две недели позже, чем сам он ушел, но то печаль протопопова.
Афанасий Филиппович желал, чтоб все было так, как сию минуту на ум ему, воеводе, пришло. Аввакум далеко, а поп Сергий близко. Приказал привесть.
Поп тут как тут. Поднял руку для благословения, но Пашков руку перехватил и опустил. Сказать Сергию было нечего, и Афанасий Филиппович даже бровями зашевелил, припоминая хоть какую-нибудь укоризну, да и брякнул, наливаясь темной кровью:
– Ты, поп, где серишь? Где, спрашиваю?
Ошалевший Сергий, как заяц перед убиением, лапки на груди сложил, глазами захлопал:
– В кустах, великий господин! Как все, так и я.
– Ты – поп! – рявкнул Пашков. – Тебе со всеми срать невмочно! Делай так свое дело, чтоб даже белки твоего срама не видели.
Поп Сергий от стыда заплакал. И получил пинок в зад.
– Пошел прочь! Прочь!
Челядь пряталась кто куда. Во гневе Афанасий Филиппович был на расправу скор как молния. Но тут явился с охоты сын, Еремей Афанасьевич. Привел пеликана. Пеликану давали рыбу. Хитроумная запасливая птица прятала рыбу в свой мешок. Афанасию Филипповичу забава понравилась, оттаял.
Вдруг известие: из Даур идет отряд с государевой казной. Вечером будут на стану.
21
Воевода Ануфрий Степанов отправил в Москву из Комарского острожка ясачную казну. Девяносто пять сороков соболей и еще двадцать четыре соболя, шестьдесят две собольи шубы, пятьдесят шесть лисьих пластин, три лисицы, выдру, два малахая, две чернобурые лисицы.
В послании Степанов сообщал, что к нему пришел сын боярский Федор Иванович Пущин с пятьюдесятью казаками, У него наказ идти на Аргунь-реку. Но идти не с чем, нужен хлеб и проводники. Проводников и хлеба в Комарском острожке не было.
«А пороха и свинца нет на всем Амуре-реке, – писал воевода. – Богдойские люди поселяться накрепко не дают. От них утеснение и налога большая. Сидим в острогах. Летом уплываем вниз для хлеба и рыбы. Хлеб забираем с боем у неясачных людей, где можно. У богдойцев пушки и пищали».
Богдан Рябышев, везший соболиную казну, сообщил Пашкову, что Ануфрий Степанов дал ему в провожатые до Тугиринского волока пятьдесят стрельцов. Приказ им был, как пройдут волок, тотчас возвращаться. Но назад пошли только сорок казаков, десятеро своровали, подались в бега. Среди беглецов: Кубышка, Чурка, Москва, Камень.
– Что-то больно имена-то у них лихие, – сказал Пашков.
– В Даурах слабого народа нет, – был ответ.
С казаками, бывшими при казне, возвращался купец Еремей Толстый. От его людей узнали, что казаки, голодая в пути, разграбили в Тугиринском остроге запасы хлеба, собранные для отряда Пашкова.
Афанасий Филиппович от такого доноса просиял и потребовал к ответу не Богдана Рябышева, чьи казачки слопали не для них береженный запасец, но самого Еремея Толстого. Три дня бил его, жег ему пятки, сыпал соль в раны и вымучил-таки из бедняги в свою пользу соболиных шкурок на пять тысяч сорок пять рублев!
Пока Толстый тоньшал в заграбастых руках Пашкова, его казаки привели человек тридцать из бежавших крестьян. Троих Афанасий Филиппович запорол до смерти, остальным отсчитали по сорок батогов и отправили туда, откуда утекли, – хлеб сеять, казаков кормить.
Покончив с делами на Большой Тунгуске, Пашков посадил свое воинство на дощаники и поплыл к Долгому порогу. Прихватил с собою суденышко, на котором в Енисейск плыли две пожилые женщины. Одной было под шестьдесят, другой и того больше. Жизнь свою собирались закончить вдали от суеты мирской в Рождественском Енисейском монастыре.
– Бездельницы! – закричал на них грозный воевода. – В сибирских дальних землях у государя женок наперечет, а они – в монастырь! Замуж вас отдам. Не дело, чтоб государева земля пустовала. Как в избе без бабы? Да вы еще спасибо скажете мне.
Бедные женщины пали в ноги воеводе, а он махнул стрельцам, те подхватили вдов, кинули на корабль – и весь сказ.
У молвы крылья быстрые, как у ласточки. Узнал Аввакум о бесчинствах Пашкова в единочасье, хоть и стоял далеко от воеводы. Много не раздумывал. Как причалили, пошел вразумить Афанасия Филипповича.
Версты четыре было до стана. Марковна, провожая, ничего протопопу не сказала, перекрестила и к детям ушла.
По дороге, на пенечке, увидел Аввакум попа Сергия. Тот так и подскочил, так и упал протопопу на грудь.
– Не ходи к зверю! Беды не оберешься. Меня ни за что ни про что словесно похабил. Не терпит он поперечных людей.
– Да я разве противник Афанасия Филипповича? – покровительственно сказал Аввакум. – Я лучший ему друг. О спасении его души пекусь. А правду как не сказать? Не скажу я, смолчишь ты, кто же обуздает в добром человеке врага человеческого?
– Нашел доброго! – Отец Сергий перекрестил Аввакума, но головою покачал сокрушенно. – Не знаешь ты Афанасия Филипповича. А он – озорник великий. В Енисейске на моих глазах по щекам отхлестал старицу Прасковью. Сам написал донос на воеводу Акинфова, а старице велел подписать не читая. Соборного попа Игнатия на улице при всем народе бил. Содрали с батюшки однорядку, кинули на снег и дали батогов. А старицу Прасковью, говорят, он еще и пытал.
Аввакум поглядел на солнце, поглядел себе под ноги.
– Не обременяй меня сомнениями, отец Сергий. Сам подумай, как не вступиться за вдов? Они – к Богу, а Пашков их – к блуду.
– Обвенчать он их хочет. Мужикам без баб в Сибири туго. Сам знаешь, попам велено нерусских девок крестить, если они того хотят, и венчать… Только кто их хотения будет спрашивать?
