25
Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин послал большой отряд под командой Григория Волкова и сына Воина поглядеть, что делается на море и в устье Двины.
Оказалось, что берега защищены шанцами, в которых сидят матросы, а в устье стоят пятнадцать кораблей, груженных солью.
Такое спокойствие Афанасию Лаврентьевичу не понравилось. Он приехал к государю, был принят в узком кругу и высказал свое беспокойство.
– Ваше царское величество, – говорил он пылко, но голову держа почтительно склоненной, – вели поскорее пригнать баржи, которые все идут и никак не придут к Риге. Я боюсь, что шведы воспользуются рекой и пришлют подкрепления. Моя разведка все время натыкается на какие-то разрозненные отряды, что бродят поблизости от наших лагерей. Надо ждать больших сил шведов. И возможно, с воды.
Ордин-Нащокин сказал «с воды» вместо «с моря» случайно. Но то было пророчеством.
Известие пришло ночью. Царя осмелился разбудить постельничий Федор Михайлович Ртищев:
– Беда, государь!
Алексей Михайлович рывком вывалился из постели, чтобы на полу побыстрее натянуть сапоги.
– Кони готовы?
– Успокойся, государь! Под Ригой тихо.
Алексей Михайлович, все еще сидя на полу, отбросил сапог, потер одну о другую мелко дрожащие руки.
– Под Ригой тихо… Зачем же разбудил? Ночь ведь.
– Ночью и напали! На барки напали! Я Томилу Перфильева позову.
– Сапог дай!
Оделся, ополоснул лицо в тазике. Прочитал молитву перед Спасом. Сел к столу, но опять поднялся, посмотрел на себя в зеркало и еще раз умылся.
– Зови!
Вошел Томила, поклонился.
– Барки потопили, государь!
– Много ли?
– Много! Теперь не понять. Но половину потопили.
Алексей Михайлович оглянулся на иконы, и во взгляде его были страх и удивление.
– Вчера Ордин-Нащокин говорил. Вчера! Все только слушают, да ничего не делают. Федя! Федор Михайлович! – Ртищев тотчас явился. – Скажи там, пусть палят по Риге. Пусть жгут ее! Пусть вымаривают!
Пальба грохотала до самого утра. Утром стало известно: барок было тысяча четыреста, осталось шестьсот.
– И есть будет нечего, и стрелять будет нечем! – вскричал в отчаянье Алексей Михайлович.
Он послал за воеводами, наказывая, чтоб все они по дороге к нему, пораскинув мозгами, назвали бы день, когда изготовятся для большого приступа.
У каждого воеводы был свой расклад, но они быстро договорились и назвали два дня – 12 и 16 сентября.
Двенадцатого – пробный приступ, шестнадцатого – сокрушающий.
Андрей Лазорев, злой на весь белый свет и особенно на немецкую аккуратную и толковую бестолочь, влетел в палатку офицеров:
– Где лестницы? По воздуху на стены солдаты полетят?
За походным низеньким столом сидело четверо: три капитана и совсем юный, незнакомый Лазореву поручик.
Разговаривающие отпрянули друг от друга и уставились на русского.
– Где лестницы, спрашиваю?! – крикнул Лазорев, уже сообразив, что встрял в беседу не для его ушей, что они его испугались.
Капитан Рихтет вышел из-за стола и, закрывая собой – так Лазореву показалось – поручика, заговорил быстро и решительно:
– За лестницами мы послали еще вчера. Где они, привезут ли нужное количество или, как всегда, вполовину, в три четверти, а то и в треть, – не наша печаль.
– А чья печаль? Стрельцов, которых вы погоните на смерть?
Капитан придвинулся к Лазореву почти вплотную, и тот понял: надо немедленно выйти из палатки. Но как же он ненавидел эти выпуклые глаза, это гладко бритое лицо. Это постоянное высокомерие. Эту службу – ровно по заплаченным деньгам.
– Поезжайте, полковник, поторопите тех, кто поехал за лестницами, если только лестницы сделаны.
Капитан сделал движение зайти Лазореву за спину, но тот повернулся и вышел из палатки, спиной чуя смерть. Проклиная себя за трусость, изобразил, что споткнулся, и прыгнул, бросив тело резко в сторону. Грохнул выстрел, еще один, и Лазорев, прокатываясь по земле и одновременно вытягивая пистолет, услышал топот ног. Он выстрелил почти наугад, но угодить почему-то хотел в поручика. И попал! У поручика подогнулись ноги, он стал валиться…
Очнулся Лазорев в палатке лекарей. Лежал почему-то на животе. Нестерпимо жгло ниже спины.
К нему тотчас подошли.
– Он в себе, – сказал лекарь.
– Я в него попал, – превозмогая боль, процедил сквозь зубы Лазорев.
– Чересчур хорошо попал! – сказал великолепный сановник, и Лазорев узнал Богдана Матвеевича Хитрово.
Хитрово поднес ему чашу, и Лазорев, чувствуя испепеляющую жажду, жадно выпил. То было вино.
– Что случилось промеж тобой и немцами? – спросил Хитрово.
– Он чужой? – спросил в свою очередь Лазорев.
– Ты по порядку все расскажи. – Не замечая вопроса, Хитрово подал вторую чашу.
– Он чужой? – в ярости закричал Лазорев.
– Чужой, – ответил Хитрово.
Лазорев чуть не заснул: такое спокойствие вдруг нашло на него. Рассказывал, вздремывая, а рассказав, встрепенулся:
– Ноги-то у меня целы?
– Целы! – засмеялся Богдан Матвеевич. – Вот будет ли на чем сидеть? Обе ягодицы тебе разворотило.
– Я знал, что в спину выстрелят. – Лазореву стало холодно от мурашек. – Рихтета поймали?
Хитрово помолчал, но сказал правду:
– Не поймали. Ушли и двадцать рейтар за собой увели.
– А что с поручиком?
– Да что? Убил ты его.
– Надо отменить завтрашний приступ.
– Проку мало. Завтра не пойдем – они нас будут ждать послезавтра.
В ночь на 12 сентября Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин был поднят задыхающимися от торопливости ударами сполошного ясака.
Выскочил из шатра, наткнулся на охрану; никто не знал, откуда напали, много ли нападающих. Уползали во тьму, затаиваясь в канавах и в кустарнике, не самые смелые. Смелые палили из ружей куда Бог послал. Только с рассветом страх наконец отпрянул от людей. Врага не сыскали, перевязали раненых – сами и перестрелялись, вернулись бежавшие.
Пока в лагере Ордина-Нащокина искали виновников переполоха, войска князя Черкасского и Хитрово ходили на приступ и были отогнаны от стен точной и густой пальбой пушек.
Государь, слушая доклады о неудачах, сидел с таким лицом, будто ему зубы рвать.
Когда же явился Ордин-Нащокин и сообщил, что караульные сполошный ясак подали попусту – лошадей, пущенных в ночное, перепугались, – Алексей Михайлович вдарил об пол стеклянный кубок с орлом.
