– Не виновен! Ни в чем не виновен! Отпишите царю – невиновных людей портят.
Палачи ему резонно возразили:
– Пытка не нами придумана. По царскому уложению дело свое делаем, – и так нажали, что Емеля голову потерял, вылетело из него словцо никудышное, невозвратное:
– Коль не вы дураки, значит, царь дурак!
Тотчас бедного с дыбы сняли и отправили к судьям. Суд пошел не о поджоге и убийстве, а, страшно сказать, о поношении царского имени.
Приговор был скор и немилосерден: сечь кнутом, сечь руки, ноги, голову.
Половину селян заковали в цепи. Им назначена была высылка в Сибирь. Цепь надели не только на Енафу, но и на Иову, с матерью сковали. Из всей Рыженькой одна Настена убереглась от битья и кары, да только не она ли навлекла беду купленным чародейством? Настена убежала со своим ребеночком в Паленый бор, в Енафин скит. Там хоть разорено все было, но изба Лесовухи осталась, а в землянках сыскались зерно, мука, горох…
Судьи ждали драгун, чтоб закончить расправу: казнить Емелю, высечь и отправить приговоренных к Сибири селян. Драгун в Рыженькую привел полковник Лазорев. У него была грамота владельца села бояр Бориса Ивановича и Глеба Ивановича Морозовых. Братья-бояре ударили челом царю, и царь их пожаловал: крестьян оставить на старом месте, а Емеле вместо смертной казни укоротить язык. И стал не больно-то разговорчивый Емеля немтырем. Еще одним немтырем-молчуном.
– Енафа! – только и сказал Лазорев.
– Андрей Герасимович! – и заплакала навзрыд.
Рассказала о беде, ничего не утаив.
– Страшно! Страшно! Но как же несправедлива судьба к несчастным немтырям, – сказал полковник, а сам о себе вздохнул. – Вот что, Енафа. Тебе в Рыженькой нельзя оставаться. Изведут… Довольно с тебя напастей. Возьму я тебя с Иовой в Москву, в тихую покойную жизнь. Я – человек одинокий, всех чума взяла, у меня жить – пересуды начнутся. Побудешь в дворне Федосьи Прокопьевны, а потом домиком обзаведешься. Я помогу. Да и Савва, Бог даст, опамятуется.
Енафа перекрестилась:
– Господи! Что мои напасти перед твоими… О, Иисус сладчайший, на радость ли тебе живем или на слезы?
– Не греши, Енафа. Зачем Бога спрашивать? Так в дорогу, что ли?
– Боярыня меня не потерпит. Невзлюбила за жалобу на прикащика.
– Ничего. Федосья Прокопьевна отходчива. Небось еще и сокрушалась о своем жестокосердии.
– Мне хоть куда, – сказала Енафа и поникла. – Горько Иову осиротить, а то бы постриглась.
Так все и устроилось. Поехала Енафа в Москву, в другую жизнь. На ее долю много их выпало, жизней.
9
Анастасия Марковна принесла Аввакуму в тюрьму его каравай хлеба. Тюрьма была построена просто; башня высотой в три-четыре избы, чтоб до крыши далеко было, чтоб не сбежать, высадив доски в потолке и кровле. Пол из полубревен – не проломить. Ни окошка, ни бойницы. А для надежности еще и на цепь посадили. На шею, как собаке, ошейник железный, а звенья толщиной в палец.
Протопоп лежал на животе.
– Ох, Марковна! Гниет спина. Так дергает, будто нитками каждый рубец прошивают.
Марковна подняла рубаху, но виду не подала, что ужаснулась.
– Давай гноище сдавлю.
Прохладные родные руки побежали по горящей, гудящей, ноющей спине, рубцы были видны только на боках, на спине – месиво. Клочья старой кожи, розовые пленочки новой, нарывы с кулак и с просяное зерно.
Наклонясь к уху, шепнула:
– Каламарь и бумага с пером в каравае… Напиши, батька, письмо смиренное. Потешь Афанасия Филипповича. Шла к тебе – снег летит. Замерзнешь в своей хоромине. Вон из щели как несет…
– Сам проковырял… Собачка ко мне прибегает…
Анастасия Марковна погладила протопопа по голове и ахнула:
– Батька! Как же ты терпишь? Вошь на вше!
– Эй, протопопица! – крикнул сторожевой стрелец. – Запирать тюрьму пора. Между деревьями уж черно, и в небе смеркается.
– Ты, Марковна, на ночь глядя, в деревеньку не иди. Сама говоришь – двадцать верст через дебри. Упаси Господи, волки учуют.
– В остроге ночевать попрошусь, – сказала Марковна, торопливо щелкая вошек. – Ох, пора! Не осердить бы служилого.
– Все-то мы с тобой печемся о людях, когда же они нас милостью своей пожалуют?
– Не сам ли учил: поп за все грехи паствы ответчик.
– Говорить правило, Марковна, легко, исполнять трудно.
– Терпи, протопоп!
– Терплю, протопопица.
Покрыла Марковна спину Аввакума рубахой, кафтанишком, шубой и пошла из тюремной башни.
– Так ты в Братске заночуй! – крикнул Аввакум вослед.
И слушал, как топочут по настилу родные ножки. На земле их, хоть оттяни уши до полу, – не слышно.
Разломил каравай – вот они: каламарь, перо, бумага. Спрятал драгоценности под солому, похрустел румяной корочкой. В животе заурчало от голода. Отломил кус чуть не на треть каравая, съел, и еще отломил, и еще. При Марковне терпел, чтоб голод свой не выказывать. За двадцать верст тайгой каждый день не набегаешься. Да и откуда бедному семейству хлеба набраться: дорог в сибирских дебрях хлебушек.
Утром Марковна снова пришла, принесла водки, лампадного масла – добрые люди страдальца пожалели.
– Дай-ка глоток испить, – попросил Аввакум.
Выпил и удивился:
– Сладкая водочка! Напиться бы пьяну да и разметать мою темницу, а Пашкова бревном по башке.
– Смирись, батька! – закричала на своего протопопа Марковна, она капала водкой на кровоточащие раны, а гнойники мазала маслом.
Расставаясь, поцеловала сидельца милого руку и цепи его ледяные. Ушла. Не удержался протопоп, заплакал. В великом умилении достал бумагу, каламарь, стал думать, какими благостными словами пронять Пашкова, чтоб сменил гнев на милость. Слова на ум приходили все высокие:
«Смилуйся, господине! Великий господине! Будь, свет, за отца родного!»
Бумагу, однако, Аввакум не торопился исчернить.
Написать дуролому-воеводе ожидаемое им самопоношение невелика премудрость, но не будет ли это уничижением духовного пастырства перед мирской властью? Ведь никакой иной управы на воеводу нет, кроме пастырской правды.
«Смилуйся, прости окаянного протопопа, – искал верного слова Аввакум, – Афанасий Филиппыч, воевода человеколюбый, прости наблудившего протопопа!»
И Москву вспомнил. Ах, как измывались над Павлом Коломенским его же славильщики! Что им была истина, что им Бог, бессмертная душа? Угоден властям сатана – будут сатане служить.
Сколько бед от одного только Пашкова! По пути к Братскому острогу встретилось рыбное место, казаки просили воеводу остановиться, наготовить припасов на зиму, так нет! – приказал дальше плыть без мешканья. Пятерых упрямцев, что остались потихоньку, кнутом попотчевал, сети отнял, улов в реку кинул… А с протопопицей, с детишками как обошелся? Хлеб отнял, что в дощанике везли, и теперь продает протопопице дорогой ценой, по два рубля за пуд. Денег нет, Марковна разбойнику вещи носит, выменивает свое за свое же!
