– Под тобой, государь, быть во веки веков!
Алексей Михайлович рассердился.
– Я тебя о тайнейшем спрашиваю! Что мне от Хмельницкого ждать?
– То и ждать. Со шведами он плутни заводит, чтоб ты возревновал о казаках. У тебя их дело нынче не первое, а – десятое.
Алексей Михайлович разобиделся, как малое дитя, даже губы надул.
– Редко мы с тобой говорить стали, отец, – сказал, отводя от святейшего глаза. – Раньше у нас было два ума – одно желание, а нынче ума два, но и желания два. Велик ли прок от совета закрыть глаза и ничего не видеть? Этого как раз Хмельницкий и желает.
Никона охватила усталость, и он не возражал царю, не разубеждал, и царь, не перенося гордыни молчания, принялся объяснять, как незатейлив Хмельницкий в обмане.
– Прислал письмо, дескать, приехал к нему от Яна Казимира пан Беневский, приглашал пойти под Речь Посполитую. И вот из-за этой неправды он, гетман, пустил на поляков свое войско. За блаженного меня держит, и ты с ним, святейший, будто заодно! – Алексей Михайлович встал, всплеснул руками. – Я ведь царь! Меня обмануть слуги мои не дадут. И никто меня не обманет, если я сам не пожелаю быть обманутым. Ради большей, невидимой обманщикам моей пользы.
– В чем же неправда Хмельницкого, если он послал на поляков казачий полк? – изумился Никон.
– Да в том неправда, что у меня не спросил! В том неправда, что послал он казаков воевать не ради пользы Украины, а по договору с Карлом. Карл понял, что в одиночку Польшу ему не съесть. Пригласил на пиршество семградского князя Ракоци да Хмельницкого. Поморье и Великая Польша – ему, шведу; Малая Польша, Галицкая Русь, Литва с Мазовией – Ракоци; а Хмельницкому – Украина, навеки отделенная от Речи Посполитой.
– Ублажить надо казаков. Хочет Хмельницкий быть князем – возведи его в князья, а то – в царевичи. Есть же у тебя касимовский царевич, сибирский.
Не было страсти в голосе патриарха, не было твердости в слове, ясности в мыслях. Нет, не жил собинный друг государской заботой, свое у него на уме. И Никон хоть и понимал, что не к месту, но не сдержался, спросил о вожделенном:
– Государь, на Иверский монастырь мне бы еще тысячу рублей…
– Будет тебе тысяча, святейший, – сказал Алексей Михайлович, и лицо у него стало покойное.
От чужого человека не требуют желанного. С чужого спрос иной, на чужого сердиться нехорошо. Никон стал рассказывать, как пост держит. Сухарь в день да кружка кваса. Государь не порадовался, как бывало, не изумился. Спокойное у него было лицо, ровное, Никон в том ровном лице опасности для себя не усмотрел. Обрадовался, что деньги легко дались, без упрека, без запроса. Государюшко с деньгами всегда трудно расставался. Много даст, а хоть малое, да вернет, товаром ли каким, деревенькой, ружьями…
Говорить об украинских делах государь позвал Артамона Матвеева и Бориса Ивановича Морозова.
Первым приехал боярин. По-свойски, раньше назначенного времени. Алексей Михайлович расцеловался с дядькой по-родственному – свояки.
– Как Бог дает, Борис Иванович?
– Помаленьку, государь.
– Как в хозяйстве? Сколько собираешься поташу наломать в этом году?
– Сколько Бог даст… В прошлом годе с Мурашкинских двух майданов взял 272 бочки, со Знаменского – 135, с Вадцкого – 47. Арзамасские майданы тоже не подкачали, больше ста бочек там наломано.
– Крепко.
– Я, государь, на моих мужиков не жалуюсь. Ивашка Антропов просит взаймы две тысячи рублей, и я ему дам. У него пять корабликов своих, соль из Астрахани возит. Иван Спешилов тоже корабли гоняет, у Ивана Красикова корабль, и у других есть. Мне один Иван Демидов платит оброку тысячу золотом. Этот вино курил, а теперь винокурни продал, лавки завел в Астрахани. Демидов мужик лысковский. Там у меня хорош Алешка Артемьев, в Вологде свои товары продает, у него тоже тысячное дело. А у Зиновия Абросимова и подавно, У него, крепостного-то, своих крепостных человек с двадцать. – Засмеялся, перекрестился. – Ох, стар я стал! Раньше бы про этаких молодцов молчал бы с три короба, а теперь на целый короб наговорил.
– Так ведь есть о чем! Пошли, Господи, чтобы все русские мужики жили, как твои. Вот мне бы радость была!
– Алексеюшка, прости меня, грешного старца, правду истинную скажу: нехитрое то дело! Обогатить мужиков из царева кармана ни у какого царя золота не хватит. Но только дай мужику волю жить, как ему хочется, и он уже господину не грошики слезные понесет, а золотую кубышку… Не все мои мужики богаты. Иные просят на ссуду хлеба, кто пуд пшеницы, кто полтора пуда, а кто и четвертку. Слава Богу, на семена, но бывает, от голода спасаются. Я всем даю. Впавшим в бедность прощаю, чтоб скорее выбрались из прорвы… Пришла вчера челобитная. Просит меня лысковский крестьянин дать ему на хоромы сто пятьдесят бревен, и я велю дать. Радуюсь – не избушку строит, но впрямь хоромы. Значит, человек крепкий. Пусть еще народит таких же крепких детей, как сам.
Государь обнял старика:
– Твою бы голову да на плечи моим дворянам. Многие оттого и нищие, что обирают своих же крестьян хуже разбойников. На разбойника кто работать станет?! Вот и щелкают зубами… Дворяне – на крестьян, крестьяне – на дворян, а царь виноват.
О хозяйстве Алексей Михайлович любил поговорить, но пришел Артамон Матвеев. Молодой, глаза радостные, умные. У Морозова в лице света тоже тотчас прибыло.
На минуту-другую, но явился прежний Борис Иванович, хитрый, себе на уме, видящий на три пяди под ногами говорящего.
– Мне нужен ваш совет, – сказал государь.
Прочитали отписку киевского воеводы Андрея Васильевича Бутурлина. Приезжал к нему пан Астафий, отец писаря Войска Запорожского Ивана Выговского. Бутурлин пил с Астафием и, напоив допьяна, выведывал тайны. Ради дружбы старик излил душу и сильно беспокоился за своего сына. Писарь и гетман в великой обиде на государя за его примирение с поляками. Ждут только окрика из Москвы. Как Москва прогневается, как сверкнет молния, так и гром будет: Хмельницкий отложится от Алексея Михайловича. Давно бы отложился, но казаков своих боится.
– Пьяному Астафию верить надо ровно столько же, сколько и трезвому, – улыбнулся Артамон. – Гетман всегда любил припугнуть, а что ему надо – понятно.
– Что же? – насторожился Алексей Михайлович: на рассуждения Никона похоже.
Артамон взял грамоту, доставленную от гетмана Федором Коробкой.
– И здесь гетман тебя, государь, стращает. Турецкий султан идет на тебя вместе с королем польским, с императором Фердинандом, с крымским ханом. Поляки-де обещают отдать султану за помощь украинские многие города, начиная от Каменца-Подольского и до Чигирина… А все это написано ради малой гетманской просьбы: «Извещаю, что, будучи недосужным, за изволением всех полковников, поручил я гетманство сыну своему Юрию Хмельницкому, о котором низко челом бью, молю, чтоб твое царское величество милостив к нему был».
