– Мы хоть и живем на краю земли, но великому государю служим, голов своих не щадя, – говорил Лесницкий и ради большей правды топорщил усы. – Кто оговорил нас, не ведаем, но многие говорят: великий государь прогневался на казаков и хочет послать на нас войско. Казаки – люди честные. Мы без всякого опасения оставим в городах и весях наших детей и жен, а сами покорно подложим свои головы под меч, полагаясь на Божью правду и государеву милость.
– Вам бы служить без вранья, не слушая воровских наговоров на ссору, – ответил Бутурлин. – Добрая служба у света нашего, царя Алексея Михайловича, забвенная не будет.
Высшие казачьи власти ожидали послов за пять верст от Чигирина. Тут и Юрко Хмельницкий, и писарь Выговский с есаулом Иваном Ковалевским, а с ними двести знатных казаков.
– Не прогневайся, – просил Юрко Федора Васильевича. – Отец и рад бы сам тебя встретить, да с постели не сходит. Уж очень болен.
Прием у гетмана Бутурлину был назначен на другой день. И незадача! Послы явились во всем своем великолепии, изнемогая от бремени царских тайностей и полномочий, а гетман головы от подушки не оторвал. Всего почтения – руку к сердцу поднес и прошептал белыми губами:
– Немощь совсем одолела меня. Не могу ни грамот слушать, ни речей. Отложим великое сие дело до другого раза. Милости прошу отобедать.
Федор Васильевич обомлел: поруха государевой чести! Царские великие страшные дела на когда-нибудь отложены.
– Не буду я обедать у тебя, гетман, – сказал Бутурлин со слезами на глазах. – До государевых милостей и строгих указов тебе недосуг, так и мне, человеку малому, недосуг до твоего обеда.
Богдан только глаза открывал да закрывал, пересиливая боль. На лбу бисером пот выступил. Было видно, с силами собирается, на слова сил нет.
– Почту твой отказ за немилость царского величества ко мне, – единым духом сказал и еще сил наскреб: – Не откажи смиренному гетману в чести.
Дьяк Михайлов шепнул Бутурлину:
– Надо согласиться.
Обед был накрыт в той же светлице, где лежал Хмельницкий.
Потчевали царских послов жена гетмана Анна, его дочь Катерина, что была за Данилой Выговским, генеральный писарь Иван Выговский да войсковой есаул Иван Ковалевский.
Яства были поставлены на серебре, в кубки налито венгерское. Хмельницкий сказал есаулу:
– Позови джур, пусть помогут мне.
Джуры подняли гетмана и поддерживали, Анна вложила ему в руки кубок с вином.
– Пью здоровье великого государя Алексея Михайловича, царицы Марьи Ильиничны, царевичей и царевен, пью здоровье святейшего патриарха Никона, нашего заступника и ходатая.
Невесел пир, когда за столом, перебивая запахи пищи, пахнет больным человеком. Куда денешься, посол – раб этикета и наказа, что ему написали в стольном городе, то и говори, хоть знаешь, что все это заведомая глупость, защищай ту глупость, под кнутом и с креста, ибо ты посол – уста твоего государя.
Только через неделю Хмельницкий позвал Бутурлина и Михайлова для чтения государевых грамот и для государственной беседы.
Был гетман бледен лицом, виски провалились, но слушал речи и грамоты с блеском в глазах, а когда Бутурлин принялся ему выговаривать за самовольный обмен посольствами со шведским королем, от гнева стал красным, как медь.
– С королем у меня старая дружба. Больше шести лет. Шведы люди правдивые, слово держат, а царское величество учинил надо мной и войском немилосердие. Помирился с поляками по статьям Поляновского договора, а по тем статьям Войско Запорожское в подчинении польской короны. Теперь и того пуще: царь Алексей Михайлович отправил на помощь полякам из Вильны двадцать тысяч ратников против войска шведов, венгров и нашего казачьего полка…
Настала пора побагроветь Федору Васильевичу, но Хмельницкий не давал ему рта раскрыть, говорил без умолку, поднимая голос до высоких звонов:
– Мы служили государю, когда и в подданстве у него не были. Девять лет крымский хан на московские украины не набегал. Плохо ли государю от моей дружбы с басурманами? Хан меня слушал, вместе со мной его нехристи бились за церкви Божии, за веру православную… Я на вас, бояр, нынче много дивлюсь: ничего доброго государю не присоветуете. Мира с поляками не заключили, а польскую корону на его царскую голову примеряете. Короной не завладели, а уже войну затеяли с сильным королем. У Карла свои полки все железные, а с ним еще в союзе шестнадцать земель… Я соединился со шведами, венграми, молдаванами, валахами не ради того, чтоб государю перечить. Я поляков опередил. Они со шведами и Ракоци тоже искали дружбы. Теперь нам не страшно, а было и страшно и одиноко, потому что царь, если бы поляки пошли жечь нас и бить, не поспешил бы нам на помощь с царскими своими ратями.
Хмельницкий наконец умолк, промокал испарину на лбу расшитым кружевным платком.
– Стыдно тебе, гетман, говорить такие непристойные слова! – взвился яростной отповедью Бутурлин. – Надобно бы тебе помнить Бога и свою присягу! Надобно бы помнить тебе царскую милость и от неприятелей оборону. Шведский король и Ракоци взяли многие польские города и неизреченное богатство пограбили. И ты с ними в доле. На разоренье и грабеж вы друзья. Поберегся бы, гетман, навести на себя Божий гнев! Победой государя поляки стали бессильны, тут вы и явились храбро обирать беззащитного. Когда тебе, гетман, от неприятеля было тесно, ты с послами государевыми говаривал поласковее, а теперь что ни слово, то пыхи! Я сам приходил тебе на помощь со многими ратными людьми, и тогда ты держал к нам любовь ласковую. Носи, гетман, платье разноцветное, а слово держи одинаковое. У великого государя и в мыслях того не было – отдать вас польскому королю. Откуда ты взял, что милосердный наш Алексей Михайлович из Вильны послал на вас двадцать тысяч войска?! Слух этот на ссору пущен.
Весь порох у Богдана иссяк, главный довод для беспокойства о мнимых двадцати тысячах солдат оказался ложным. Сказал угасшим голосом, но еще имея силы глядеть Бутурлину в глаза:
– Царская оборона и помощь нам памятны. Мы готовы служить царю не щадя голов… А теперь прошу милосердно, дай мне, Федор Васильевич, покой. Снова одолевает меня тяжкая моя болезнь. Ответ тебе дадим, хорошенько подумавши обо всем. Прости немощного, тяжело мне стало говорить. И Бога ради не откажи, поешь моего хлеба-соли.
На следующий день к послам пришел Иван Выговский. Лицо честное, чело светлое, смотрит, будто душу готов за тебя отдать.
– Гетман прислал меня сказать вам, послам, добрый день, о здоровье вашем спросить и особо просил не сердиться на вчерашнее. Из-за болезни своей говорил запальчиво. В былое время гетман разговоры посольские вел по-ученому, а теперь очень болен, не сдерживает своего норова, он и на всех нас сердится, всех бранит, подойти нельзя!
Говорил Выговский мягко, с улыбкой, был откровенен в своей снисходительности к слабостям больного гетмана и как бы заключил с послами союз понятливых.
