«Помрет Богдан, и этот верный слуга первым предаст все свои клятвы», – думал Бутурлин и хоть знал, что с лисой надо по-лисьи, на лапки задние вставать, но от лживых ароматов хитрости, коими пропах Выговский, было до того тошно, что никак не таялось под лучами пановьих улыбок, но, наоборот, все чувства и слова становились каменными.
– Прошлым месяцем у нас был стольник Кикин. Большого ума человек, – пел свои песни Выговский. – Гетман спрашивает – вчера по болезни забыл, – передал ли Кикин царскому величеству о желании гетмана написать ко шведскому королю о его королевских неправдах?
– Кикин-то передал, да гетман королю не укоры послал, а благодарность, ждет не дождется из Стекольни великих послов. Грамота Хмельницкого к Карлусу перехвачена и прочитана великим государем.
Выговский еще более разулыбался.
– Да, да! Гетман ждет шведских послов… из Стекольни. Сами шведы Стекольню Стокгольмом называют. Ну а то, что писал королю о дружбе, о любви, о приязни, – это ведь обычное посольское дело. Я прошу тебя, Федор Васильевич, расположиться к нам душой. Мы все преданные слуги царю Алексею Михайловичу. Клянусь здоровьем батюшки моего, бессмертной душой своей, все чаянья мои, все надежды – на одного великого государя. Я, чтобы от его царского величества видеть милость себе, женился на православной шляхтянке. Ее земли и земли ее отца в Оршанском повете. Мы там Кутеинский монастырь строим. Хочу просить, чтобы имения моего тестя, царство ему небесное, великий государь пожаловал мне и моей жене, – простодушно развел руками. – Земля – самый надежный залог верности. Смилуйся, Федор Васильевич, похлопочи о нас.
12 июня приехали к Хмельницкому шведские послы. Бутурлин послал к Выговскому дьяка Василия Михайлова спросить, о чем гетман уговаривается с королем Карлом.
– О любви и дружбе, – объяснил Выговский царскому дьяку.
Как ни тяжела была у гетмана болезнь, хитрости она ему не убавила.
12-го говорил со шведами, 13-го позвал к себе москалей. Сделал вид, что от царя никаких секретов у него, гетмана Войска Запорожского, никогда не водилось и теперь нет.
15
Послам улыбались, как самым дорогим родственникам. От посольского двора до двора гетманского ехали и шли садом улыбок. Гетман был на ногах, сразу заговорил о деле. Простая искренняя речь его взывала к пониманию.
– Бог мне судья, – сказал Богдан, – уверяю, ни я, ни кто другой из живущих в Малой России от высокой руки царского величества не отступен. Нижайше просим вас, послов, донесите до царского величества наше моление: пусть великий государь не верит обличениям, какие возводят на меня и на Войско Запорожское коварные люди. Мы прибрали к себе в товарищество шведа и Ракоци, не известив о том государя, из страха, ибо ляхи задают фантазии великие. Под клятвой утверждают, что царское величество нас отдал им.
То был запев, и Федор Васильевич стал глядеть себе под ноги, чтоб ненароком не отвлечься, не пропустить, чего это ради ему и его посольству достались нынешние улыбки.
– Думаем, швед мирному договору будет рад, – подумав, взвешивая слова, продолжал гетман, – а если не захочет мириться, найдем на него в свое время иной способ. Каждый день молюсь, чтоб дошла моя молитва до Бога, а от Бога до царя Алексея Михайловича. Всеми потугами, с обеих сторон – и со стороны царского величества, и со стороны короля Карла – нужно бить ляхов, искоренить их до конца, не дать соединиться с другими государствами. Дело давно начато, и пора его кончить. Нам известно доподлинно: ляхи избрали государя на корону словом, но делом они не допустят православного до своего престола.
У Бутурлина была заготовлена речь в ином духе. Боясь отсебятины, он стал говорить по писаному:
– В 1655 году ходил ты, гетман, на ляхов вместе с боярином Василием Васильевичем Бутурлиным. Пришли вы под первый город Гусятин. Боярского полка люди начали к нему приступать, взошли на стены, а ты, гетман, велел русские полки от города отбивать, и многих ратников твои казаки посекли, а по тем, что были на стенах, ты велел из пушек палить. Боярин послал спросить тебя, что это значит? Ты же отвечал, что гусятинцы прислали к тебе бить челом, что сдадутся. Под Львовом ты, гетман, промысла никакого чинить не дал, а взял с города пятьдесят тысяч червонцев. То прошлое, только и нынешние дела не лучше. Польская шляхта государю присягнула, и государь дал ей жалованные грамоты на имения, чтоб жить всем безопасно. А твой полковник Нечай разоряет поместья, шляхту гонит, даже крестьян побивает и от пашни отлучил. Этот Нечай произвел в крае такой голод, что люди не только мертвечину и всякую нечистоту, но и человеческое мясо едят. Из-за Нечаева разора полякам поддаться под царскую руку стало опасно. Стольнику Кикину ты говорил, если великий государь с польским королем и помирится, то ты в согласии с поляками никогда не будешь – либо их разоришь, либо сам пропадешь. Выходит, что в словах твоих, гетман, нет постоянства. Под Гусятином ты просил боярина Василия Васильевича: пусть поддаются не только поляки, но и татары и жиды – всех надо принять, теснить их ни в чем не годится. Теперь поляки сами желают быть под царской рукой, и ты этому противник. Скажи, какое тебе приобретение, если от казацкого гонения и тесноты поляки уйдут под шведского короля или под Ракоци?
Хмельницкий в ответ стал плести слова пустые:
– Под Гусятином мы не ляхов берегли, а православных христиан. Со Львова что взято, то роздано бедным людям.
– В том ли дело, гетман?! – не удержался от горького восклицания Федор Васильевич.
Но Хмельницкий принялся отнекиваться от старого с таким жаром, что говорить про новые дела у него уже духа не осталось, одно словечко только и обронил:
– Ивану Нечаю я отправил листы, чтобы шляхте кривд никаких не чинили.
Гетману было чего прятать в оболочку слов, душу этих слов он отдал в заклад, который ни за какое золото назад не возвращают. Оттого все, кто заложил душу слова – за славу ли, за червонцы, – совершают все свои тайнодействия бессловесно и безмолвно, под страхом неизбежной кары и ради одобрения невидимой, никогда никем не названной братии. Помня о безымянных, не посмел гроза Хмель взять с боя Львов, много чего не посмел. Был ли он, православный мусульманин, еще и святым отцом иезуитом, о том одни иезуиты знают в точности, но Львова не взял, польские города воевать не решился и русским ратям не позволил. Знал гетман: соединись он теперь с Московским царем одной ратной силой – Польша рассыплется в прах. Но желал Хмельницкий гибели Речи Посполитой только на словах. Сияние польской короны на голове Московского царя было ему ужасно! Кому он будет нужен, гетман казачьего войска, без войны? Хана крымского без казаков укротят раз и навсегда. А не будет крымской напасти, зачем напасть казачья? Казакам, чтобы жить, нужен по крайней мере враг. И Хмельницкий находил врагов для всех своих союзников.
Посольское дело между тем шло чередом.
– По дороге в Чигирин от всяких людей, – поменял разговор царский посол, – мы слышали, что была у тебя рада и на той раде ты сдал гетманство сыну своему Юрию. Тебе бы велеть сыну в церкви Божией, пред святым Евангелием, при нас присягнуть на подданство великому государю, государыне и царевичу Алексею Алексеевичу.
