– Какая же суета – жена с сыном, с назваными братьями.
– Смирись!
Савва смирял себя лютым постом, по неделе не притрагиваясь к пище, но и пост не помогал, Енафа снилась живой, ласковой, он даже запах ее чувствовал у себя на лице. Проснувшись, задумывался о невозможном: «А что, если Енафа жива? Мало ли лодок по морю ходит?» И плакал, тоскуя.
20
Близилось Вербное воскресенье, но впервые у царя Алексея Михайловича не было в сердце праздника. Он позвал к себе Бориса Ивановича Морозова и горько жаловался на Никона:
– Вчера святейший так дверью хлопнул, чуть петли не оторвались. Хочет в Думе сидеть. Самозванцем меня попрекал. У самозванца-де в Думе не один патриарх, но все митрополиты, все епископы дела слушали… Страх было сказать против его-то хотения.
– Не сказал?
– Сказал! Брякнул: не бывать по-твоему. А сам дрожу – испепелит меня глазищами.
Борис Иванович взял государя за руку, погладил по руке.
– Ведь не ты, государь, против, чтоб Никон в Думе сидел. Это мы против – бояре, окольничии, думные дьяки. Ныне Дума – думает, а с Никоном думать станет недосуг. Не думанье будет, а деланье… Сегодня сделал, завтра охнул.
– Я сам того боялся. Ладно. Обошлось. Не заругался. Я брякнул: не бывать этому, и скорее разговор вбок. Ослю, говорю, нынче будет водить Борис Иванович Морозов. А он губы поджал, но поклонился: «Борис Иванович народу в радость». Не воспротивился. А ведь мог бы! Упрямый, как… Господи, не дай согрешить! Великий пастырь! Воистину великий, но уж больно тяжело с ним. Опять денег просил. То на Иверский монастырь ему дай, теперь на Воскресенский, в Новом Иерусалиме. Известный строитель. Из денег монастыри ставит, стены из серебра, крыши из золота. Ладно бы мир на дворе, а то ведь кругом война, всюду неладно… А он ни с чем не согласен и что ни скажет – моему слову поперек. Семен Лукьянович его Богом просил, чтоб послал в Киев владыку нашего, московского. Слушать не хочет – пусть митрополитом тот будет, кого малоросское духовенство выберет… А я уже попался с такими-то советами. Богдан Матвеевич Хитрово поехал в Переяславль, и до того его Выговский обласкал, озолотил, что стал глух на оба уха и слеп на оба глаза. Ему и Пушкарь говорил, и Барабаш, из духовных сам Дионисий Балабан – так нет, отдал булаву Выговскому без рады. Выходит, царь-то Московский сам себе враг. Со всех сторон крик стоит: новый гетман – изменник, а мы своих слуг и радетелей от себя метлой, а гонителю наших доброхотов – милости, деньги, власть.
– Хитрово – Хитрым зовут, но Выговский Хитрово хитрее. Он и мне писал, испугался, что запорожцы к твоему величеству придут, расскажут о его кознях. Писал, как свой своему: «Изволь перед царским величеством ходатаем за нас быть, чтоб великий государь своевольникам не верил, чтоб, как приедут, тотчас покарал их, ибо о царской службе не думают, жен, детей, пожитков и доходов не имеют, на чужое добро дерзают, чтоб было на что пить да зернью играть».
– Никона Хмельницкий тоже задаривал, но Выговский платит ему больше, чем мы ему платили.
– Не поклеп ли это, государь?
– Какое там поклеп! – Алексей Михайлович засмеялся. – Умники малороссы давно меня за простака держат… Вся их старшина изолгалась, одни запорожцы правду привезли: народ желает, чтоб в городах были московские воеводы. Потому и желает, что своя старшина три шкуры с него дерет: дай гетману, полковнику, сотнику… Стало много хуже, чем при поляках. Новые власти землю, угодья, питейные дома, винокурни опять евреям в аренду отдают. Как при поляках было.
– Неужто не боятся?
– А кого бояться? Хмельницкий помер. Народ воевать устал.
– Вот на тебя и надеются, государь.
– А мне кому верить? Приезжал миргородский полковник Лесницкий, вчерашний друг Выговского, а нынче его враг заклятый. У себя в Миргороде собрал раду и уговаривал казаков присягнуть крымскому хану. Московский-де царь всех нас драчунами сделает, жен и детей наших в лапти лыковые обует, а хан на ноги даст сапоги турецкие, на плечи – атлас, аксамит. Приехал голубчик в Москву и запел иные песни, какие нашему уху любезны. Изволь, великий государь, послать в наши города своих ратных людей, чтоб в войске было гораздо лучше и смирнее.
– Не огорчайся, государь! Обычное посольское дело.
– Да ведь это не швед приехал, ересь лютеранская, а православный русский человек!.. – И рукой махнул. – Может, и не православный, униат или тайный латинянин…
– Много воды, государь, утечет, пока Малая Русь почувствует себя Великой Русью. Долго будут свой огород отдельно держать. Не поляки и не русские, не православные и не католики… Не о простом народе говорю – о старшине казацкой. Простой народ хлеб растит, Богу молится о погоде… А вот старшина малоросская – это вечная язва и гной. Выговский и все его племя не живут, но завидуют… Завидовал Богдану, завидует юному Юрию Богдановичу…
– Какие тут завидки?! Не успели старого гетмана в землю положить, как попрали его волю. Кто больше всего клялся Хмельницкому, тот и схватил булаву. Выговский нынче уж не Иван.
– Кто же он теперь? При Потоцком Яном звался.
– Иоанн!
– Уж не Грозный ли?
– Нет, не Грозный. – Лицо у царя замкнулось, горькая морщинка рассекла лоб между бровями. – Посылал Выговский своих людей к хану Магомет Гирею, зовет ударить на запорожских казаков, потому что жалованье от Москвы получает… Нам льстит и кланяется, а за спиной держит нож. Не Грозный он, Иоанн Выговский, – подлый. Он Никона не деньгами – присылкой киевских ученых монахов прельстил. Никон в ослеплении ему потворствует. Оттого и в Думе сидеть ему надобно, чтоб по-своему малоросские дела вершить.
4 апреля воссел Никон на Ослю, один поднявшись над всею государыней Москвой, над народом, боярами, царем. И повели Ослю царь, Морозов да ближние патриаршие люди.
Риза на Никоне жемчужная, клобук бел, над бровями серафим, взоры строгие, отчие, хоть икону Вседержителя с него пиши.
Не ведали ни те, кто за узду держались, ни тот, кто на Осле сидел, что сие для них последнее общее действо. Дальше идти им в разные стороны, не видеть друг друга и не желать лицезрения истово.
Через неделю, в Великий день, Никон был у государя за праздничным столом.
Сладко ели, да горько молчали. Говорили вежливо. Никон и впрямь стал незряч душой. Царское молчание, слова вежливые, несердечные не встревожили, не испугали, но обидели. Тут бы воспламениться любовью, и любовь металась в груди святейшего – так нет, не пустил наружу.
И уж не сидели более за хлебом-солью царь с патриархом. Тот обед был у них последний.
21
Как жизнь не ведает своего конца, так и могущество не умеет остановить своего краха.
Никон, отстраненный царем и боярами от государственных великих и тайных дел, вознесся в гордыне над мирской суетою и, отпраздновав в душе свою будущую неизбежную победу над глупыми хулителями, чая в государе грядущее раскаянье и слезы, устремился к делам горним – к возведению на Русской земле Нового Иерусалима. Верил, после трудов его не жиды будут избранным у Господа Бога народом, но русские.
