Как не чувствует камень, что капля точит его, так и Никон в громадности своей не ощущал ни пронзительных дождинок, ни ледяных дуновений.
Одной такой дождинкой было паломничество Саввы на Соловки.
Пришел Савва на море, а на море корабль. Корабль вез в монастырь новые книги патриарха Никона, как надо по-ученому службу в церквах служить. Не Савву, конечно, корабельщики ждали, но Савва пришел, тотчас и отплыли.
Смотрел Савва на воду, сидя в стороне от людей. Смотрел-смотрел и увидел: плывет его корабль по багровым углям. Встрепенулся в ужасе, протер глаза, а это – медузы.
В монастыре разыскал приятелей Епифания. Встретили ласково, поместили в келью Прохора и Киприана. Прохор – друг Епифания – был прост на удивление: радостно пробуждался, радостно ел-пил, радостно молился, всякую работу, хоть нужник чистить, исполнял радостно. Не жил, а праздновал жизнь. Потому, видно, и поселили с Киприаном, что был прост. Инок Киприан – монахи его между собой Кириком звали – постригался на Соловках, а потом к самому солнцу взлетел. У Никона был келейником, Любил святейшего, тоже ведь строгого правила монах, когда на Анзерах-то жил. Но как начал святейший земляков-нижегородцев по тюрьмам распихивать – изболелся душой и покинул наияснейшую келью. С патриаршего двора бегом, из Москвы – вон, за море, на святой на русский остров Соловки. В тишину.
И Савва чаял в том паломничестве найти мир душе, но угодил в бурю. Восемнадцать служебников, присланных от новгородского митрополита Макария, – да не за так, взяли с соловецких монахов 23 рубля 8 алтын 2 деньги, – архимандрит Илья раздал для прочтения крепким старцам. Один из служебников принесли Киприану. Киприан страницу прочитал и заругался. Тут Савва пал ему в ноги, открыл, что прислан к архимандриту от Неронова.
– Пошли к Илье тотчас, – насупился, будто перед битвой, седовласый Киприан. – Пора и мою тайну открыть, измучился, храня в себе, как в сундуке, непотребство.
– Да какое же? – изумился простодушный Прохор.
– Когда я жил у Никона келейником, то подавал ему башмаки. На одной стельке, на правой, – крест, а на левой – образ Богородицы.
– Господи! – ужаснулся Прохор. – Чего же ты молчал столько времени?
– То мое горе и моя морока, – признался Киприан. – Сколько ни думал – не пойму: то ли было это въявь, то ли сон такой мне приснился… Стельки вот, перед глазами стоят. Иной день проснусь – было! А назавтра вспомню – это же сон!
– Я тоже один рассказ в себе, грешный, ношу, – признался Прохор. – Мне больничный брат Дмитрий сказывал, когда в прошлом году меня лихоманка трясла. Привозил он с Волги Никону осетра живого. Огромного осетра! Спал от Никоновой кельи по соседству. Ночью шум, визги. Поглядел брат Дмитрий в замочную скважину, а это бесы ходят вокруг Никона, кланяются и визжат ему по-поросячьи: «Воистину ты любезный нам друг и большой брат. Ты нам поможешь крест сына Марии низложить и преодолеть».
Архимандрит Илья выслушал Киприана и Савву вполуха. Сказал грозно:
– Про все, что слышал от вас, – молчите, как молчали. Служебник Никонов издан, чтобы смуту посеять в соборе Православия. Осуждать патриарха не смею, но ересь его плодить не стану. Пусть новые служебники в сундуке лежат. Да только чтоб ни слова про наш разговор! Ни в келье, ни в лесу, ни на море! – И вдруг просиял. – Старец Киприан, ты-то мне и нужен. Наш больничный келарь совсем одряхлел, имя свое забывает. Будь милостив, послужи братии больничным келарем. То доброе послушание.
Киприан поклонился: не искал он себе возвышения. От Никона мог и в архимандриты, и в епископы взлететь. Но коли игумен сказал, слушайся.
Послушание воле духовного начальника есть служение Богу.
Молчание восемнадцати старцев, читавших Никоновы книги, было такое громкое, что недели через две разразилось громовым и всеобщим недовольством.
8 июня 1658 года, на Федора Стратилата, архимандрит Илья созвал собор чернецов, на который 425 насельников Соловецкого монастыря избрали 117 попов и монахов.
Архимандрит известил о присылке новых служебников и разрешил говорить старцам, которые те служебники читали.
Первым говорил Никанор, строитель монастырского подворья в Москве. Сказал то, что многие хотели услышать:
– Служить нам по старым служебникам. Я годами моложе многих попов, но и мне тяжко будет переучиваться. Грешен, смущают меня московские новины. Выходит, праотцы наши не ведали истины, лба не умели перекрестить? Все преподобные и святые в еретики записаны. Нет, не враг я пращурам. Не смею оскорбить их веры неверием моим.
Тут стали говорить иноки Савватий, Варсонофий, приказной старец вологодского подворья Варфоломей:
– По старым служебникам служить не сможем. По новым учиться на старости лет не научимся. Мы чернецы косные, непереимчивые. Сколько бы нам вновь ни учиться, не навыкнем.
Нашлось и возражение. Поп Герман, слушая подобные речи, возмутился:
– Не будем, братия, возводить беду на себя. Откажемся служить по новым книгам – прогневим святейшего Никона и вселенских патриархов. От матери-церкви отпадем. Неужто не страшно?
Герману поддакнули попы Виталий, Садоф, Кирилл, Спиридон, Никон.
На попов этих поднялись миряне Григорий Черный, Сидор Хломыга, Федот Топарь:
– Если попы станут служить по новым служебникам, мы у них и причащаться не хотим.
Чернецы поддержали мирян:
– Мы Никоновы жестокости знаем, но и он пусть ведает, мы за отца нашего, за архимандрита Илью, будем стоять заодно, своими головами.
А казначей Геронтий вопросил старцев Иону Плотнишного да Пахома Простодушного, келейника Киприана:
– Сколько пушек-то у нас, сколько пороха?
И старец Иона ответил:
– Пушек – девяносто, пороха – девятьсот пудов.
Все взоры обратились к архимандриту Илье. Сказал Илья:
– О братия! Уж не знаю, последние ли времена настают, но сами видите, сколько по наши души явилось новых учителей! От веры православной, от предания отеческого отвращают нас хитростью и ложью. Совсем расхрабрились, велят служить на ляцких крыжах по новым служебникам. Помолитесь, братия, чтоб сподобил нас Бог умереть в православной вере, как и отцы наши.
– Нам латинской службы не надобно! – закричала братия едино и сердито. – Причащаться от такой службы не будем! Не смеем!
Составили соборный приговор, стали подписывать, а упрямцы попы в стороне стоят.
Казначей Геронтий сказал им:
– Хотите служить Папе Римскому? Живых не выпустим из трапезной!
Не разошлись, пока все подписи не собрали и не сочинили святейшему Никону челобитную. Ту грамотку соловецкую Никон читал, да уже не в Москве, не на жемчужном своем троне, а на пеньке деревянном.
Монастырь бушевал, а Савва готовился к делу тихому, несуетному. Старец Киприан уже назначил день пострижения и благословил на новое имя, в честь начальника всех русских монахов преподобного Антония Печерского. Савва и сам чувствовал, плох он был или хорош, но он был, а теперь стал никакой, никому не надобный, Трижды снился ему сон. Лодка, река… Впереди утес, а может быть, и не утес, а туча… Ничего не видно, что там, за изгибом… Но душа наперед знает. За той тучей, за утесом земли нет, там небо. А плыть по небу в одиночестве одному солнцу хорошо.
