Ой, плачь, Украино, сырото небого!
Твою долю расшарапав Выговский,
Що сердце мов камень, а разум – бесовский.
Народ уж криком закричал, но Выговского все увещевают, все ласкают. Сами с булавой к нему кинулись. Хитрово мешок денег, говорят, от гетмана привез, а новому царскому советнику Артамошке Матвееву пан Выговский угодил зеркалом в человеческий рост, панскими белыми креслицами на гнутых ногах, столом, набранным из редких камешков, а камешки те сложены в цветы, в деревья, в птиц, в бабочек. Всей Москве диво. Недорого ныне за измену берут. Царь телом возмужал, а разумом – кутенок. Всякий новый человек для него умный, раскрыв глаза слушает, оттого и дела на Украине хуже некуда. Выговский давно бы войну начал, да сами поляки не спешат поменять мир царя на войну гетмана. Недружба со шведами – ловушка деньгам, государству разор. Один город возьмут, два потеряют. Выскочка Ордин-Нащокин главный хитрец у царя. Сам себя давно перехитрил, а шведы его хитростей не замечают и тоже хитрят что есть мочи.
Ничтожное племя населило землю.
И вдруг горько и сильно пожелал Никона. Грешен перед патриархом, поддакивал его ненавистникам, заодно с другими разжигал в царе соперничество. А Никон взял и ушел. Самовластья царского, ревности его не перенес. Алексеюшко нынче сам с усам, всякое дело желает перевернуть по-своему. Наслушается молодых советчиков – и пошел указы строчить… Не в том беда, что советы выслушивает, а в том, что исполняет вполовину. Ни одно дело до конца не доведено, все на распутье, большое и малое, все царство. Был возле царя Никон, Украину приняли, под Ригу пошли. Тремя перстами крестятся. Пятиглавые соборы строят… Без Никона ничего великого уж не сделается… У царя духа не хватит, а советникам лишь бы из казны ущипнуть, недодать. Не до великого, свои гнездышки охорашивают.
Сердце колотилось, и Борис Иванович увещевал себя не думать ни о чем. Он бы и не думал, да никак не мог дождаться жены, Анны Ильиничны. К сестре поехала за новостями. О Никоне узнать.
– Все, что святейший Никон, а раньше его Борис Иванович свершили, то и есть слава твоя, Алексей Михайлович. И ничего иного доброго и памятного у тебя не будет, ибо душой ты податлив, во все стороны себя сеешь, ждешь зерен от земли неухоженной и бесплодной. Он не понимает! – Борис Иванович уже говорил вслух, покачиваясь из стороны в сторону, так нянчат раненую руку, но он-то нянчил само время, поманившее великими надеждами, несбывшимися. Словно зашла туча, черная, жуткая, и уже гром всклокотал за лесами, солнце стало жгуче, птицы пали в травы, и куры в пыли выкупались. Все предвещало потрясения небесам, пламена, потоки, деревья, согнутые до земли, – и все развеялось, разошлось. Облака шмыгнули серыми мышатами, покропило пыль на дороге, ни удара, ни молнии, ни дождя.
Царь не понимал, что он потеряет с уходом Никона, какая это гроза разошлась всуе.
Себя в Никоновом уходе жалел Борис Иванович.
Наконец-то воротилась из Терема Анна Ильинична.
Цветы еще при ней начали в светлицу носить, но чтоб столько – в голову не могло прийти. Однако, глянув на поголубевшего от нутряного холода Бориса Ивановича, удивлению воли не дала.
– Как хорошо у тебя.
– Рассказывай! Рассказывай! – чуть не криком закричал, будто в этом рассказе было его спасение.
– В Воскресенский монастырь к святейшему ездили Алексей Никитич Трубецкой да дьяк Ларион Лопухин, – сообщила ожидаемую новость. – Принял их Никон смиренно, просил прощения у царя, у царицы, у царевича и у царевен. Благословение послал. Церковь ведать разрешил крутицкому митрополиту. А еще сказал: уехал, потому что испугался. Болезнь настигла, немочь, не хотел в патриархах умереть. И впредь в патриархах быть не хочет. А захочет, то проклят будет, анафема.
– Господи! Господи! Разбредается русский ум по сусекам. Ладно бы от избытка стал не нужен… Свое заваляем в пыли золото червонное и будем чужеземной фальшивой латуни рады. Жалко Никона. Но и он безумец, прихоть свою выше Бога поставил, не перетерпел, не пощадил ни России, ни народа русского, ни саму церковь.
– Мария Ильинична рада, что избавились наконец от дуролома.
– Мария Ильинична! – потрясая кулачками, вскочил Борис Иванович, и стал белым-белым, и повалился как сноп.
25
Проститься с умирающим приехала сначала царица, она осталась возле сестры, потом и царь пожаловал.
Борис Иванович лежал под образами, лицо русское, простое. И не старое, совсем без морщин. Седины только молодили. Борода, голова, брови стали уж такие серебряные.
– Рано, рано ты собрался, – сказал государь, и его фальшивый укор потонул в побежавших без спросу слезах – любил своего дядьку.
Борис Иванович напрягся, зашептал торопливо, захлебываясь словами:
– Патриарху кланяюсь. Прощение у него испрашиваю. И ты прощения проси. Пусть всех простит. Все кругом виноваты!
И в изнеможении утонул головой в подушках, задышал-задышал, руки кинулись шарить опору.
– Отходит, – испугался Алексей Михайлович.
Но Борис Иванович, собрав силы, приподнялся и сказал внятно, ясно:
– Пошли к нему скорого гонца. За прощением пошли. Не умру, покуда не воротятся от него. Дождусь.
– Пошлю, тотчас пошлю к святейшему. Не волнуйся, Бога ради! – говорил государь, а у самого от жалости и слез дрожало лицо, и он бестолково и потерянно кланялся умирающему.
К нему подошла Федосья Прокопьевна, подала платочек. Царь благодарно закивал головой, промокнул лицо, окидывая быстрым взглядом комнату.
Почти у порога, на лавке, готовый исполнить срочное дело – за царскими докторами съездить, за митрополитом Питиримом, – сидел окольничий Иван Михайлович Милославский, приставленный в сей скорбный час самим государем к дому Бориса Ивановича.
Царь подбежал к нему, зашептал:
– Милославский, дружок! Поезжай, да не медля, в Новый Иерусалим, испроси у святейшего Никона прощения для болящего. Да спешно езжай. Чует мое сердце, Борис Иванович уж отходит.
Никон нарадоваться не мог на свою новую жизнь.
Еще пять дней тому назад он был пастырем и властелином стада и пастбища без счета и границ. Это было величие Ничто, власть над Ничем.
Ныне же он был владетелем видимого мира, осязаемых людей, строителем того, что можно построить, радуясь каждому новому камню в стенах.
Никон пробуждался спозаранок, шел к краю холма, на котором стоял его стремящийся к небу монастырь, и разглядывал обретенную русским народом у Бога свою собственную Святую землю. Смотрел на Иордан, на Елеонскую гору, на Вифлеем и ощущал на плечах своих благословляющую длань Господа.
Не так-то это плохо, если патриаршество, что само по себе есть всего лишь служба, его патриаршество удостоилось подобного Преображения и останется народу и царству видимым Царствием Господним, этим вот клочком изумрудной земли, которая преобразит весь народ и все царство в видимую и невидимую вечную благодать.
