Выговский уезжал из-под дубов, щуря глаза. Опять он юродствовал нежданно для себя. Зато вызнал намерение царя и численность войска. Впрочем, одного имени Трубецкого хватило бы. Князь Алексей Никитич у царя самый большой воевода, с малыми тысячами он на войну не ходит.
3
Алексей Михайлович вникал в отписки киевского воеводы Шереметева. Радости от того, что его солдаты побили казаков, не было. Сообщение припоздало, письма из Киева шли обходными тропами, несли их люди осторожные, затаивались в монастырях, пускались с паломниками в обратную дорогу, лишь бы сбить с толку гончих гетмана. В отписках говорилось о победе над Данилой Выговским, о том, что Данила бежал от русских сначала на лошади, потом на лодке, сам-друг. Среди осаждавших Киев был Хмельницкий, племянник усопшего гетмана, этого тоже побили, всех полковников побили. Алексей Михайлович из других посланий знал даже больше Шереметева: паволоцкий полковник Богун в Чигирин из-под Киева бос явился.
Боярин Василий Борисович и его храброе войско заслужили славу и царскую милость: малым числом побили многие полки, татар побили.
Очиняя перо – ни один писарь не мог угодить, сам перья правил, – Алексей Михайлович думал, как пристойнее повеличать воеводу. И начертал: наградить золотым в семь золотых – это Шереметеву, князю Юрию Барятинскому – золотой в пять, нет, слишком близко к воеводе, – в четыре золотых, Чаадаеву – в три. Дьяку Постникову – в два. Полковников у Шереметева шестеро, всем по золотому, подполковников и майоров одиннадцать – этим по полузолотому. Рейтар – сто тридцать семь, им по четвертьзолотому, драгунам – по золотой копейке, стрельцам – по деньге золотой.
Алексей Михайлович на подписи последний завиток выводил, когда за ним прибежали от Марии Ильиничны.
– Государыня царица зовет, – доложил князь Петр Семенович Урусов.
– Никак схватки?! – испугался Алексей Михайлович и поспешил в царицыны покои.
– Толкался-толкался да и повернулся! – сообщила Мария Ильинична вспотевшему от страха мужу. – Господи, сердце-то у тебя как бьется! Не бойся за меня, я покричу-покричу да и полегчаю. Не впервой.
Ждали седьмого, но отца семейства трясло как в первый раз, так и теперь, словно не жене, а ему рожать.
Мария Ильинична взяла мужа за руку, гладила.
И тут бесшумно – так вода просачивается – в покоях объявилась крайчая Анна Михайловна Хитрая:
– Великий государь, за тобой князь Петр Семенович прибежал. Говорит – сеунч прибыл.
– До сеунчей ли? – буркнул Алексей Михайлович, смущенно освобождая руку из царицыных, ласковых.
– До сеунчей, до сеунчей, – быстро сказала царица. – Я, может, еще целую неделю ходить буду.
– От кого сеунщик-то?
– От князя Долгорукого!
– Объявился, каменная душа!
– Да отчего же каменная? – удивилась Мария Ильинична. – Князь Юрий Алексеевич – охотник нищих кормить, он даже скотам немочным и покалеченным двор поставил.
– Мне о его делах уж третий человек написал, а он как утонул.
– Отчего же утонул-то? – ахнула Мария Ильинична. – Не сердись, отец. Если князь виноват, побрани, а коли о победе прислал сказать, то и похвалить не забудь.
– Как мы с тобой обо всех, так хоть бы ближние люди о нас помнили, – сказал государь, косясь на Хитрую. Увидев, что та глядит в другую сторону, быстро наклонился, поцеловал царицу в щечку, а царица глаза зажмурила сладко.
Сеунщик сообщил известие доброе, но опять-таки для государя не новое: в бою при селе Варка князь Юрий Алексеевич пленил гетмана литовского Винцентия Корвина Гонсевского.
– А другого гетмана, пана Павла Сапегу, чего не взяли?
– Сапегу бы тоже взяли, – отвечал сеунщик.
– Где же он? – Царь поглядел вокруг себя. – Нету! Бы да бы!
– Сотенный голова Алексей Дмитрич Охотин-Плещеев, да брат его, да сотенный голова князь Федор Никитич Барятинский не пошли князю Юрию Алексеевичу на подмогу, сказали, что им под рукой князя Юрия Алексеевича служить невместно. Их потом выдали головой Юрию Алексеевичу.
– Свиные рыла. Будут в Москве – батогами угощу. Ей-ей! Юрию Алексеевичу от меня золотой в четыре золотых, а Федору Никитичу – батоги, вчетверо скрученные. – Сердито уставился на сеунча, но спохватился, помягчел, потеплел глазами. – То не на тебя, смелый человек, моя досада. Тебе – золотой да чара моего царского вина. Давай княжью отписку и погуляй с Богом.
– Отписки нет. На словах велено сказать.
– Экий ленивец твой князь. Я царь – и то письма пишу, а ему лень!
Сеунщик упал царю в ноги.
– Да чего ты-то казнишься? Князь твой не казнится, а тебе печаль. Поди вина, говорю, выпей.
Отпустил сеунча и тотчас сел письмо писать Долгорукому. На князя государь был очень сердит. Мало, что о победе ни строкой не сообщил, он еще, не спросясь, ушел от Вильньг, пустил свою победу коту под хвост.
«Похваляем тебя без вести и жаловать обещаемся, – писал государь. – А что ты без нашего указа пошел, и то ты учинил себе великое бесчестье, потому что и хотим с милостивым словом послать и с иною нашею государевою милостию, да нельзя послать: отписки от тебя нет, неведомо против чего писать тебе! А бесчестье ты себе учинил такое». – Царь призадумался. – А вот какое! «Теперь тебя один стольник встретит подле Москвы, а если б ты без указа не пошел, то к тебе и третий стольник был бы! Другое то: поляки опять займут дороги от Вильны и людей взбунтуют».
До того за Юрия Алексеевича обидно стало, слеза на бумагу капнула. Ему за Гонсевского золотой в восемь золотых мало! И ведь не своим умом, не спросясь, домой отправился. Одоевский подбил, князь Никита.
Князь Никита Иванович Одоевский ездил в Вильну великим послом, чтоб, обговоря всякие тайные дела с польскими комиссарами, на сейм в Варшаву ехать – Алексея Михайловича в короли выбирать.
Но комиссары не ехали, вестей о себе не подавали, а в Варшаве разразилась моровая язва, а тут Выговский изменил. Поляки на радостях вместо выборов опять войну затеяли. У князя Никиты из его посольства, боясь мора и плена, 63 человека убежали, всего было 355 человек. А шестьдесят четвертым беглецом стал сам посол, пошел из Вильны без оглядки, всех своих увел и князя Долгорукого с собой увлек. В оправдание писал, что католические епископы находят двадцать одну причину невозможности избрания в короли ни самого Алексея Михайловича, ни царевича Алексея.
А в чем вся бестолочь-то! Когда Одоевский уже покидал Вильну, ему сказали, что польские комиссары в пути, завтра в городе будут. Так ему возы неохота было разгружать.
– Я ждал поляков семь недель, пусть меня подождут, – брякнул и отбыл.
Послы действительно явились на другой день, но в город их не пустили. Поднялся крик о бесчестье. Одоевского уже из Минска пришлось в Вильну чуть не в шею гнать. И вот она, цена непутевой гордыни: вместо мира и выборов – война.
