Даже на прием к царю шел сынок друйского воеводы без трепета, стыдясь за отца. Отец о царских приемах рассказывал благостным полушепотом, помня каждое слово и движение царя, показывая, кто и где стоял и как смотрел. В году раза по три, по четыре предавался Афанасий Лаврентьевич воспоминаниям и непременно проливал благостные слезы, что удивительно – в одних и тех же местах своих повествований, на одном и том же слове.
Воин готов был уличить отца в неискренности, но Афанасий Лаврентьевич рассказывал о встречах с царем с глазу на глаз, не рассчитывая на то, что царю перескажут о небывалой любви друйского воеводы к его царскому величеству.
Впрочем, государь, может быть, и знал об этих рассказах. Молодой дворянин был приглашен не в толпу зевак – в собор, и не в Грановитую – целовать руку, но в его царского величества личную комнату. Отец такого приема не удостаивался, и Воин ликовал: обошел батюшку.
Вели Воина позлащенные брюхатые жуки, передавая друг другу, от Золотого крыльца до заветной, ничем-то не примечательной двери. В Польше в банях двери нарядней и торжественней. Там именно двери, а тут дверь. Дверь – ушиби голову, низкая, сколоченная из дубовых плах. Тяп-ляп – и навесили на петли.
В комнате бросился в глаза низкий потолок. Было жарко, пахло сеном, и в самом воздухе была теснота.
– К столу подойди, – сказал Воину умноглазый человек, одетый в легкий, серого шелка кафтан, с чешской круглой бородой, совсем нездешний. Это был Федор Михайлович Ртищев.
Воин сделал шаг и только потом поднял глаза.
Ордин-Нащокин-старший молился об этом многожеланном часе: его сын стоял перед великим государем и великий государь желал его сына слушать.
– Здравствуй, Воин Афанасьевич! – сказал человек, сидящий за столом, русый, в золото, и такой же умноглазый, как тот, в сером кафтане.
Воин опустился на одно колено, сообразил, что это не по-русски, но заупрямился, не поменял польского рыцарского поклона на рабский, на двух коленях, на татарский – распластавшись, на русский – лбом об пол.
– Говори, да не о здоровье короля, а какие у короля затеи затеяны, – сказал государь, придвигаясь вместе с креслом вплотную к столу и показывая дворянину на стул. – Садись, садись! Здесь не Грановитая палата.
Неожиданное приглашение Воину польстило, но в мозгу стоял вопрос: не слишком ли просто? Возможно ли такое у Яна Казимира?
Два месяца жил при короле, участвовал в переговорах о мире, но подобной беседы вести не пришлось.
Сел, быстро поднял на царя глаза и смущенно приопустил ресницы.
– Ваше величество, о мире при дворе Яна Казимира все говорят с великой охотой, и каждый, встретив русского человека, спешит улыбнуться, – внятно, ясным голосом сказал Воин. – Однако известие об измене гетмана Выговского двор и сам король встретили как нежданный подарок судьбы. Вельможи закатывали роскошные пиры, искали украинцев, хоть из простонародья, и сажали этих казаков и мещан за свои столы. Многие знатные люди, у кого есть знакомства среди мурз, отправили в Крым подарки и письма. Казаков в Вавеле уже не боятся, но думают о них как о дружественной силе.
Лицо у Алексея Михайловича сделалось несчастным, брови поднялись коромыслицами.
– Говорят ли в Кракове… о царевиче Алексее?
Воин струсил: царя правда не обрадует, а говорить полуправду отец запретил строжайше: «Великий государь потому нас, людей неродовитых, видит и о нас помнит, что мы для него – правда. Вильнешь хвостом – отвратишь его от всего рода Ординых-Нащокиных раз и навсегда».
– Наияснейший великий государь! – Воин вскочил на ноги. – Я среди твоего посольства бывал у королевы. Она говорила с добрым сердцем: когда его высочество царевич Алексей Алексеевич придет в возраст, она сама высватает его высочеству дочь покойного императора Фердинанда.
– Значит, о короне уж и речи нет?! – Государь положил на стол локти, упер кулаки в виски, задумался.
Воин, вскочив, не знал, удобно ли теперь сесть, и стоял.
– Почему они не хотят нас? – спросил царь, обращая лицо сначала к Ртищеву, потом к Нащокину.
– Дозволь ответить, великий государь, – быстро сказал Воин.
Алексей Михайлович удивился:
– Неужто знаешь доподлинно?
– Я слышал, как многие повторяли слова литовского гетмана Гонсевского.
– Да он в плену! У нас он!
– Видимо, гетман успел сказать это до пленения. «Когда король Сигизмунд занял престол, среди ста семидесяти двух сенаторов католическую веру исповедовали двое, да сам он был католик, и когда умер, разве что один Адам Кисель не покланялся в сторону Рима. Сигизмунд менять веру не принуждал, он только давал воеводства и каштелянства одним католикам».
– Я – не Сигизмунд, – сказал государь, обидевшись, – я бы никого ни в чем понуждать не стал бы…
Вдруг быстро открыл крошечный сундучок на столе и рукой поманил Воина:
– Вот тебе золотой. За толковость.
Молодой Ордин-Нащокин, кланяясь, принял награду.
– На шапке носи, – сказал государь.
Прием, видимо, был окончен, и Воин, постояв, спиной попятился к двери.
– А люди-то в Польше что говорят? – спохватился государь. – Неужто не сыты войною?
– Простые люди молят Бога о мире и на тебя, великий государь, надеются. Да только… Дозволь правду сказать.
– Говори, Воин Афанасьевич. Я рад, что сын достоин мудрого отца своего.
– Кто на Украине землю потерял, великий государь, – сказал Воин, – тот готов войну затеять хоть завтра. Города, селения, земли на Украине потеряли многие – и мелкая шляхта, и фамилии самые именитые.
– Не зазря, значит, посылаем войско?
– То ты знаешь, великий государь. В Польше много людей неукротимых. Неукротимые слов не боятся, на них сила нужна.
– Утешил ты меня, Воин Афанасьевич! – Царь встал из-за стола, подошел к дворянину. – Скажи отцу, пусть чаще мне пишет. Я твоего отца люблю. Узнает он от меня милости многие. Служи, как отец служит, и тоже будешь в милостях, будто пчела в меду.
Выпорхнул Воин из царской комнаты на крыльях, а его уж улыбки ждут. Дворцовый народ удачу чует воистину как пчела мед.
Пролетев через все эти улыбки, оказался Воин опять-таки на Красной площади, среди крикливых баб и сморкающих в пальцы мужиков.
– А все-таки и он как они! – сказал себе, передернувшись. – Пчела в меду! Пчела, да в навозе.
5
Стопятидесятитысячное войско князя Трубецкого вышло из Москвы на преподобных Павла Фавейского и Иоанна Кущника, 15 января 1659 года. Кроме Алексея Никитича воеводами были Семен Романович Пожарский да Семен Петрович Львов. Это войско уже познало победы над поляками, над литвой, над шведами. В дорогу отправилось весело. Под колокола, под клики народа, под сорочью стрекотню. От сорок в тот день Москва пестра была, трескотня стояла такая, люди друг друга не слышали.
