Глава 1
1
Боярин князь Иван Никитич Хованский, ухватив дьячка за бороду левой рукой, волочил его по избе, а правою сокрушал что попало, вконец разоряя бедное жилище.
Не чая себе спасения, дьячок тоненько выл от боли и безнадежности, но Иван Никитич не унимался. В кровь ссадил косточки на кулаке, да только и своя боль не остужала великого княжеского гнева.
– Я тебя в пещи изжарю! – возопил вдруг Иван Никитич, поднял дьячка на воздуси, сунул в печь и запечатал железной заслонкой.
Тут поднялся по избе вопль и зёв. С печи, из-за печи, из-под лавок пошли, как тараканы, несчетно детки, бесштанные, мал мала, полезли друг по дружке в печь, отставили заслонку и вынули родителя. Печка, протопленная спозаранок, вреда дьячку не причинила, и он был не рад вновь оказаться с глазу на глаз со своим истязателем, но князь уже позабыл о горемыке.
Сидел за столом, нянча левою рукой ушибленную правую, и слезы, мелкие, как рыбьи икринки, сыпались из его бычьих, налившихся кровью глаз.
Вины за дьячком, в избе которого квартировал князь Хованский, никакой не было. Совсем никакой! Разве что рясу носил да крест. Князя обидели митрополит Никон и Васька Босой.
В служении Господу Богу Никон меры не ведал. Поднимал все посольство затемно, всех ставил к правилу, князь ли ты, раб – всех! Служил по монашескому уставу, без пропусков, замедляя действо торжественностью, обращая в назидание каждое слово священного текста.
От долгого стояния у князя Ивана Никитича ломило спину, ноги деревенели, от голода, ладана и духоты голова шла кругом. Какое там яблоку, горошине некуда было упасть. На службу митрополита съезжались, сбегались, сползались со всей округи.
Да разве за словом Божиим? Кто на погляд, кто чая себе избавление от хвори и неудачи через благословение архипастыря.
Все тут делалось истово: молились, дивились, службу служили.
Божественные гимны пролетали мимо ушей Хованского, ангельское пение, уносящее душу на небеси, было ему как зубная боль. Одно и то же по сту раз.
А взбеситься – власти нет, коза безрогая… Царев посол, он обязан был хранить во время службы царево величие и достоинство. Огромный, как бык, лицо разобиженное, потный, стоял он на самом почетном, видном месте, вздыхая и жмурясь.
Из-за бесконечных служб посольство двигалось медленно, ни единой, кажется, церкви не пропустили.
Когда же князь прикидывал, сколько еще верст впереди, мозги ему застилала красная тьма и хотелось треснуться башкой о чурку.
Правду сказать, посольство у Хованского было высочайшее. Вместе с окольничим Василием Огневым он представлял царя в священном походе на Соловки для перенесения мощей московского митрополита Филиппа. Совершалось действо небывалое в Московском государстве. Царская власть перед всем народом каялась в совершенных ею преступлениях. Некогда злодей Малюта Скуратов собственноручно подушкою удавил митрополита в тверском Отрочем монастыре, куда святитель был заточен Иоанном Грозным. Царь Иоанн, устроивший расправу над Великим Новгородом, утопивший в Волхове неповинных перед властью тысячу женщин с детьми, в довершение устроил потеху: женил местного архиепископа на кобыле. И не натешился! Послал Малюту Скуратова к Филиппу за благословением новгородского погрома. Филипп благословения царю не дал, предпочел смерть.
Ныне посольство везло на Соловки письмо царя Алексея Михайловича к святому мученику Филиппу.
Письмо это царь сочинил, боясь опростоволоситься перед честным миром.
История знала случай, когда святой воспротивился цесарскому желанию покинуть свою могилу. Произошло это в Византии, которая была Москве всехвальным примером.
Император Феодосий Второй, убежденный патриархом Проклом, согласился на перенесение мощей святителя Иоанна Златоуста из города Комны близ Сухуми в Константинополь. Царица Евдоксия, мать Феодосия, за проповедь о суетных женщинах, в образе которых узнала себя, предала Иоанна суду. Последовали ссылка и скорая смерть. Посланные за мощами люди не смогли, однако, оторвать их от земли.
Пришлось императору Феодосию писать покаянное письмо за свою мать и за себя. Письмо было прочитано у гроба, и только после этого гроб дался царским слугам без труда.
Указал царю Алексею Михайловичу на это предание Никон. Вся затея была его, и потому не боярин Хованский правил посольством на Соловки, но митрополит. Хочешь не хочешь, приходилось боярину терпеть многочасовые службы. Да ладно бы одни службы, но проклятые чернецы постами замучили.
Никону – хорошо! Привык хлеб да лук водой запивать – мужицкой крови. А Хованский с Огневым – вконец извелись. И, сговорившись, устроили боярин с окольничим на одной из стоянок тайный пир. Избу выбрали неприметную, на краю села, припасы доставили ночью, никто из чужих о затее не ведал.
Весело в тот день службу стояли, глянут друг на дружку и улыбнутся. Наварено у них было и напарено не хуже, чем в Москве.
И только это боярин с окольничим сели за стол, только-только по чаре выпили, как дверь в избу отворилась и вошли Никон, а за ним Васька Босой – любимец государя, самый знаменитый на Москве юродивый.
– В пост?! – ткнул Никон перстом в ахти какой скоромный, грешный стол и тотчас кинулся вон из избы.
Но Васька Босой схватил его за полу рясы:
– Экий ты потешник! Беса укоризной вздумал пронять? Пастырь глупый! Разве овца слову внемлет? Кнуту она внемлет! Мы за дверь, а они и налопаются.
Головастый, коротконогий, с огромными ручищами, Васька прошлепал красными, как у гуся, ногами по избе, сдернул со стола скатерть со снедью, прошелся по ней ногами, а потом залез с башкою в печь и громко высморкался на приготовленную для московских бояр еду.
Ни окольничий, ни сам боярин пикнуть перед Васькой не посмели. Васька – дурак, а грамоту знает и царю письма с дороги шлет, государь же не Хованскому пишет, а Ваське. И с Никоном у царя постоянная ссылка.
Вот и таскан был за браду сирый дьячок. Под горячую руку попал бедный.
Впрочем, князь Хованский скоро отошел и по своей воле за бесчестье дьячку заплатил жуткие для маленького человека деньги – сто один рубль. Служилому казаку пять рублей в год платили. А почему сто один, спрашивается?
В царском Уложении о бесчестье духовных лиц пятьдесят статей. За бесчестье рядового монаха пять рублей по суду взыскивают, за архимандритов, не помянутых в Уложении, по десяти. А тем, кого помянули, цена за бесчестье разная. Рязанскому Солотчинскому архимандриту полагалось двадцать рублей, боровскому Пафнутьевскому игумену – тридцать, Белоозера игумену – пятьдесят. Дороже других стоило бесчестье архимандрита Троице-Сергиева монастыря – сто рублев.
Вот и заплатил Хованский простому дьячку сто один рубль, себе в утешение.
