Сам Савва, хоть и назвался пятидесятником, не поверил тому. Не поверил, что отныне он – другой человек. Начальный! Что сам теперь может подначального тумаком угостить, что крестьянскому званию да и посадскому тоже – не чета.
Умом все знал, умом приноравливался, но сердце над умом-то усмехалось.
Не его эта была жизнь. Эту, новую, он все отгораживал от себя забором без щелей. Потому, идя обозом к Орше – везли порох и свинец в полк князя Черкасского, – никаких приказаний драгунам не давал. Люди свое дело знали и делали, и он тоже свое новое дело исполнял, как умел: искал ночлег получше, вставал пораньше, ложился попозже.
В полк прибыли вечером. Пороховую казну сдали и, ожидая от князя Черкасского приказа, остались ночевать в деревушке, где стоял у Черкасского наряд и сотни три рейтар.
Ванька Мерин для начальничка своего печь освободил. Федька Гусь сенца принес, душистого, молодого. Сами тоже на печи легли, как ближние люди. В дороге все намаялись. Дорога была не приведи господи – колдобина на колдобине. Савва, засыпая, еще подумал: стражу бы выставить… Но кругом свои, у рейтар порядки крепкие, да и пушкари пушки свои пуще самих себя берегут…
«Пусть ребята поспят, – решил Савва, – завтра князь в обратную дорогу небось отправит».
Пожалел драгун. Да и погода для сторожей была совсем негожая, то ли туман висел, то ли дождь сыпался, уж такой мелкий, как из-под жернова.
Проснулся Савва в поту. Что-то по избе елозило, что-то билось глухо, сдавленно. Этак петух в руках дергается, когда ему голову оттяпаешь. Тут еще кто-то страшно всхрапнул, булькая горлом, и Савва, цепенея, понял: режут… Его людей, спящих на полу, – режут. Как… петухов. Толкнуть Ваньку? Не поймет с просыпу. Стрельнуть? Оружия никакого. Ванька карабин на стену вчера повесил.
И тогда…
Савва нащупал ногою щель между стеною и печью. Сел, свесил в проем ноги и разом бросил себя в эту щель, заорав что было силы в груди и глотке – дикое, пронзительное, завидуя поросенку, который, расставаясь с жизнью, визжит на всю деревню.
Тотчас грохнул выстрел. Еще один, еще. Пластуны врага палили в лежащих на печи и уже не кинжалами – саблями кромсали живое…
Ударила, сотрясая ночь, пушка. И сразу пошла такая пальба, такой заклубил рев, стон, топот, что никто уж не понимал, в кого палят, куда бегут, где спасение?
Савва пролетел в запечную щель и был доволен, что его пулей не достать.
Пальба наконец утихла. Светало. Савва, напрягая слух, силился определить, чья взяла.
Пошевелился – тесно. Попробовал вылезти и понял – накрепко застрял.
– Федор! Иван! – позвал Савва.
Молчат. Убиты? Убежали?
Хотел руки поднять – правая впритык к стене, левая хоть и свободна, но проку мало: пошевелиться и то невозможно.
Закричать? А кто там, на улице? Свои? Чужие?
Простоял запечным сверчком с час – никого! Значит, и орать без толку.
Подумал: «Этак ведь и помру, без еды, без воды. Разве что похудею?»
Стоять сил не было, но изумиться хватило:
– Как же я пролез-то сюда?
Впору бы посмеяться, но с печи капало. И он догадался, что это могло пролиться… Иван с Федором не спаслись.
– Господи! За что такую смерть посылаешь? – прошептал в отчаянье Савва и услышал – дверь отворилась…
И – хлоп!
За дверью послышались причитания, потом и они смолкли. Засипела, отворяясь, дверь.
Зашли робко. Двое.
Женщина заплакала.
– Как их… Го-о-ос-поди! Всех по горлу, как гусаков.
– Выносить надо, – сказал мужской голос.
Савва понял: это старик со старухой – хозяева.
Старик сказал:
– Спасибо постояльцам, что хозяев из хаты выставили. А то бы и мы с тобой…
– Так мы ж не солдаты!
– Дура! Ночью все кошки серые.
Старик потащил кого-то, но тотчас и бросил.
– Тяжелый!.. Одежи-то на них сколько! И все хорошая. Может, снять?
– В крови…
– Эко дело – кровь. Выстираешь.
И тут Савва решился.
– Хозяева! Люди добрые!
– Ой! Ой! – взвизгнула старуха.
– Тихо! – прикрикнул на нее старик. – Али живые есть?
– Есть, – ответил Савва. – Помоги, Христа ради. Застрял.
Старик проворно залез на печь.
– Ох ты! И тут кровища.
– Обоих? – спросил Савва.
– Каких обоих? Один.
Столкнул с печи труп. Старуха зарыдала внизу.
– Цыц! – крикнул на нее старик. – По мертвым чего хныкать. Живого давай спасать.
Подержал Савву за плечи. И тоже удивился:
– Как же ты влез сюда?
– Не знаю.
– Видно, Богородица тебя спрятала от смерти… Старуха, лезь помогать.
Но и вдвоем они тоже не выдернули Савву из его западни.
– Печку, что ли, разбирать?! – удивился старик. – Уж больно ладная она у меня.
– Бога ради! – взмолился Савва. – Я тебе заплачу, а то и отработаю. Я – колодезник. Хороший колодец тебе выкопаю.
– Колодец у меня добрый, – сказал старик, – а достать тебя все равно надо… Этих-то я всех повытягаю, а тебе ж не век тут стоять.
Савва молчал. Мели Емеля, язык без костей, только поскорее за молоток принимайся.
– Сначала-то, пожалуй, этих во двор вытянуть, – решил между тем старик.
– Они ж тяжелые! – встрепенулся Савва. – Меня, старче, освободи. Я тебе помогу.
– Ну, Бог с тобой! – согласился старик и, пороша на Савву глиной и крошевом, принялся выламывать кирпичи.
Наконец-то свобода.
Поглядел-таки Савва на то место, куда его страхом затиснуло, и глаза зажмурил. Снял с пояса кожаный мешочек, где деньги хранил, отдал старику.
– Больше у меня нет! Век должник твой.
– Не я тебя спас, – качал головой старик, просовывая в щель так и этак растопыренную ладонь. – Не я тебя спас.
Поглядел Савва с печи на пол, а там половина его полусотни, и уже от мух стены черны.
11
Для иного человека уже в фамилии его заключены и судьба, и рок. У Курочки куры всему селу на диво, Надуткин – и надут, и врет, Погадайка – мастер угадывать.
Фамилия могилевского шляхтича, поспешившего с изъявлением покорной готовности перейти на службу от короля к царю, была Поклонский.
За то, что раньше других успел, Алексей Михайлович пожаловал шляхтича в полковники и отправил в Могилев звать шляхту и прочего звания людей присягать московскому государю.
