– Ну и подходил! – рассердился Савва. – Потому и подходил, что мы с ним – знакомые!
– С царем?!
– С царем.
– Хорошего ты себе товарища сыскал!
– А я его не искал… Так уж Господь распорядился: сначала царь меня выпорол, а потом пожалел.
Рассказал Савва свою историю мужикам, да не всю. Пришло ему на ум – смолчать о том, что он пятидесятник. Тогда и впрямь других друзей искать надо… Савва же от своих никак отстать не хотел. Со своими теплее.
О тепле уже думалось.
Зарядил дождь. Деревья в саду знобило. Проснулись однажды – голо на земле. Пусто, холодно, голо, и дождь моросит.
18
Алексей Михайлович, терзаясь тоскою и нетерпением, сидел возле окошка, сам себя мучая без жалости. Вот уж второй день, как пора бы царице, царевнам и благодетелю их святейшему Никону быть в Вязьме. А их нет и нет!
В грязях на дорогах не прямоезжих тонут.
Последнюю ночь Алексей Михайлович вовсе не спал.
И думы-то, думы-то одолевали его все не царские. На исповеди и то ведь такое утаишь себе на погибель. Не о Смоленске и не о чуме московской – царица, белая как снег, да не как снег – теплая, ласковая…
Алексей Михайлович, палец косточкой выставив, пребольно тюкнул себя по голове, гоня видения сокровенных ласк.
На иконы не то что молиться – глядеть было совестно.
По случаю холодной погоды с вечера затопили печи, да перестарались. Духота духоте рознь. Когда хлебом пахнет – душа принимает, а когда одной горячей глиной, то и на душе пусто. Терпел Алексей Михайлович, терпел да и встал с постели.
Федор Ртищев, ночевавший с государем для бережения царского покоя, тоже тотчас поднялся.
– На волю бы выйти, – виновато предложил Алексей Михайлович.
– А там вроде прояснилось, – охотно откликнулся Ртищев.
Оделись, вышли из палат. Караулы в ту ночь держал Артамон Матвеев.
– Ступай, государь, на стену возле угловой башни. Оттуда такая красота!
Государь с сомнением покосился на своего любимца, но, чтоб не обидеть, закивал головой:
– Погляжу.
Ртищев шел чуть впереди, но Алексей Михайлович нагнал его.
– Днем все недосуг тебе сказать. Спасибо, Федя, за твои госпитали. Небось и калекам теперь будем рады. Столько людей моровое поветрие выкосило. Сегодня мне из городов дали вести. В Туле умерло тысяча восемьсот человек. Мужского пола осталось меньше восьми сотен. В Торжке две с половиной сотни скончалось, в Нижнем Новгороде – тысяча восемьсот тридцать шесть человек да в уезде три тысячи шестьсот шестьдесят шесть.
– Какая память у тебя, государь, на числа! – воскликнул Ртищев.
– То не числа, Федя, то человечьи души. Сила наша русская. Мужские ведь души-то. Счет этот к сердцу моему, как гвоздями, прибит: три тысячи двести сорок семь душ… – это в Костроме столько померло. А в Троицком монастыре со слободами, куда царица-то Мария Ильинична собиралась из Москвы ехать, преставилось тысяча двести семьдесят восемь душ.
– Надо мне наведаться в монастыри, где за ранеными ходят.
– Вот встретим патриарха, царевен, царицу и – с Богом, – сказал государь, поднимаясь на стену.
Тут как раз тучу снесло ветром на запад, полная луна воссияла на небе, и государь, глядя на трехглавый, устремленный в небеса храм Одигитрии, ахнул:
– За такой-то красотой в тридевятое царство ходят, а у нас вот она!
Каменное белое, как серебро, кружево не стояло на земле, оно летело, и все три купола, как три стрелы, как три белые птицы, летели среди небес, и луна летела, и Алексею Михайловичу чудилось, что и сам он тоже летит. Даже рукой на стену оперся.
А потом поглядел в другую сторону, и – новое чудо.
Теперь он не летел – стоял. Не хуже Симеона Столпника.
Черная ночная земля была где-то ужасно далеко, внизу. Но тьма не была сплошной. По ней струились туманы. Бело-серебряные, тонкие, как бороды святых праотцев на иконах, и могучие, клубящиеся, в прозолоть, словно выбило где-то в земле затычку и река, закупоренная кудесниками в недрах, пошла пеною, сразу же затопив низины, устремляясь оврагами к лесам и охватывая их со всех сторон. Острова леса были черны, походили на черные, выстроенные черным словом терема. Но то было только первое чувство, от испуга перед необычайным. Уже через минуту Алексей Михайлович смотрел на эту картину совсем иными глазами.
Вот оно, его царство, собранное воедино неведомым промыслом, оно у его подножия. То не леса – города, то не туманы – реки, и он их единственный хозяин и владыка.
А всей власти – поглядеть, ужаснуться необъятностью и сделать вид перед стоящим за спиной Ртищевым, что все это его умом охвачено, его державной деснице подвластно.
– Федя! – позвал царь.
Ртищев придвинулся.
Алексей Михайлович поглядел на постельничего растерянными счастливыми глазами и ничего не сказал боле.
19
Когда царицын поезд был от Вязьмы в двух становищах, царь послал навстречу расторопных Артамонова и Матюшкина, чтоб берегли едущих от недоброй случайности. А сам даже есть перестал. Хоть прикажи всю дорогу соломой выстлать. Людей государь посылал к царице самых надежных, но в душе иного боялся. Моровое поветрие с холодами где умерилось, где вовсе пресеклось. Однако ж упаси боже Господа прогневить.
Полоса сплошных побед и удач с приходом осеннего ненастья переменилась…
Стоял под Новым Быховом Иван Золоторенко, города взять не мог, тиранил население, заводил свары с московскими воеводами.
Моровая язва, занесенная из Украины, проникала в войска.
Украинский гетман Хмельницкий совершенно бездействовал, и понять его никак было нельзя. С огромным войском простоял он лето под Богуславом, перешел потом в Фастов и о походе на поляков словно и думать забыл. Отговорка у него была одна – войско не может идти на коронного гетмана Станислава Потоцкого по причине возможного нашествия крымских татар.
Татары, воевавшие с Хмельницким на короля, теперь ополчились с королем против Хмельницкого. Однако союз этот был всего лишь словесный. Хан Ислам Гирей, столько раз помогавший Хмельницкому и трижды его предавший, умер в июне.
Крымские ханы получали престол Бахчисарая в Истамбуле. Семейство Гиреев было велико, с выбором нового хана никогда в серале не торопились – все жаждали взяток.
Наконец ханской саблей опоясали брата Ислама Гирея – Мухаммеда. Хмельницкий тотчас послал ему подарки и предложение союза.
Алексей Михайлович сердился. Он писал Хмельницкому, что татар бояться нечего. Для их прихода на Украине стоит московский полк Василия Борисовича Шереметева.
Хмельницкий, словно бы вняв царским уговорам, двинул в сентябре войска под Бердичев, соединился с полком воеводы Андрея Васильевича Бутурлина. Однако далее не пошел и, постояв здесь малое время, часть войска распустил, а с оставшимся отправился на свое лежбище в Чигирин.
