Пришлось и московскому воеводе от бескормицы и близости врага отойти в Белую Церковь.
Казаки не радовали, и свои тоже. От вновь принятой на службу шляхты из городов и местечек шли жалобы, изветы. Продвижение на запад застопорилось.
Государь сидел у себя в комнате в дорогом платье, принимаясь иногда считать – чтоб время-то шло! – и тотчас оставляя пустую затею…
И вдруг – жданный, уж как жданный-то, а все-таки вдруг! – зазвонил на Троицком соборе колокол. Сей звон подхватили звонари храма Одигитрии, и вот уже все колокола Вязьмы похвалялись богатством звона, у кого в голосе больше серебра, чье серебро чище, чья медь гуще!
– Господи, не отыми! Господи, соедини! – быстро, по-старушечьи, закрестился, закланялся иконам Алексей Михайлович.
Расслабленных, годами не поднимавшихся с постели, и тех выносили на погляд небывалого в Вязьме действа: царь встречал патриарха.
– Как воскресение из мертвых! – пролепетала в умилении некая старушка, изумив и перепугав народ, стоявший подле нее.
– Чего вздумала! – рассердился на старушку здравый человек.
– Так ведь все с крестами, все к свету идут!
Крестов было и впрямь как деревьев в лесу: хоругви, рапиды, иконы. От златотканых риз, от златоверхих шуб площадь перед Троицким собором как жар горела.
А на дороге уже кареты царицыны, тоже золотые. А впереди, в благородной лиловой мантии, в башнеподобной митре, усыпанной с неба собранными звездами, – святейший Никон. И стали они друг против друга, два великих человека, Богом избранных над людьми. И все люди – больших чинов, и малых, и вовсе никаких – пали на колени. И на той волне поклонения оба вознеслись и стали вровень с соборами и церквами.
Государь и патриарх сотворили троекратное целование и сказали друг другу ласковые тихие слова. А потом государь поклонился своему светочу взятыми в полон из покоренных городов драгоценными саккосами, и было их ровно сто. И с холмов, на которых стояла чернь Вязьмы, казалось, что к патриарху прилетело сто золотых птиц.
– За спасение драгоценных моих царевен-сестер, благоверной царицы Марии Ильиничны, царевича Алексея Алексеевича и царевен жалую тебя, святейшего патриарха Московского и всея Руси, Великой, Малой и Белой, и иных царств и земель великим наименованием. Будь же ты, святейший патриарх Никон, за мудрость твою и любовь – великим государем.
Алексей Михайлович сказал торжественные эти слова, напрягая голос, чтоб слышали многие. Но на улице, среди толпы, голос слаб. Однако ближние люди ту речь слышали, ответ же патриарха прошел мимо ушей – государева-то речь иных словно бы и оглушила. А Никон сказал:
– Для великого государя мал я душою и слаб умом. Мне бы, дай Бог, со своей ношей управиться.
После службы в соборе был пир, и только поздно вечером Алексей Михайлович принял из рук Марии Ильиничны сокровище свое и надежду – драгоценного царевича Алексея Алексеевича.
Мальчику не понравились мужские руки. Он надувал розовыми губками пузырь, выгибался, кряхтел. Алексей Михайлович растерялся.
– Мария Ильинична, чегой-то он?
– А чего?
– Кряхтит.
– Кряхтит, – засмеялась царица и позвала мамку: – Перепеленай-ка нашего кряхтуна!
– К прибыли, великий государь! – тоже смеясь, говорила мамка, унося царевича в другую комнату.
– Как я соскучился по тебе! – Краснея, как мальчик, государь взял Марию Ильиничну за руку.
Мария Ильинична затрепетала, но тотчас отобрала руку.
– Пятница сегодня! – жалобно сказала, просительно.
– Пятница! – ахнул государь, ужасно опечалившись. – Постный день, Господи!
– Уж как-нибудь потерпим, – сказала царица.
– Да уж потерпим, – согласился, но тотчас и разобиделся на весь белый свет. – Чертовы чеботы! Кто шил, тот пусть и носит!
Прибежал Ртищев, помог царю снять сапоги. Тот остался бос, стоя посреди комнаты, всем в укор.
Кинулись искать иную обувь, принесли, усадили, обули. И тут как раз явилась мамка с Алексеем Алексеевичем. Пеленки были душисты, царевич довольно улыбался отцу, и царь тоже просиял.
– Ах ты, милый! Ах ты, государюшко мой! Чай, забыл своего отца родного. Ничего! Теперь мы вместе за дело возьмемся. Вместе сподручней.
Покачивая сына и никак не наглядясь на ясное глазастенькое смышленое личико, говорил то, что передумалось долгими одинокими ночами, и то, что теперь скакнуло на ум:
– Я тебе, сынок, иную Россию преподнесу. Знаешь, как отца твоего за глаза дразнят? Тишайший. А я хоть и тихо, но многих, многих других дальше буду. То прозвище нам на руку. Королю вон как всыпали, вон сколько городов нам поклонилось, а всё – Тишайший!
И засмеялся.
И сын засмеялся. Да так явственно.
20
У патриарха Никона в тот поздний, ночной уже час был на приеме по нижайшей просьбе нежинский полковник Василий Золоторенко, собиравшийся поутру идти с казачьим своим отрядом на помощь брату Ивану под Новый Быхов.
Золоторенко и еще три казака ждали выхода Никона, стоя на коленях. Не меньше часа ждали.
Никон вышел к ним в простой монашеской рясе, с железными веригами на плечах, но с патриаршим, в драгоценных каменьях, посохом. Лицо строгое, глаза внимательные, благосклонные.
– Простите, что не сразу вышел. Стоял на молитве, обещанной Богу.
– Благослови, святейший! – Казаки пали ниц.
– Негоже запорожцам в ногах лежать, – укорил их Никон. – Ни перед каким саном негоже. Я знаю – вы на войне аки львы. Будьте и пред очами начальствующих оными львами, ибо подвиги ваши во славу православной церкви уравнивают вас с самыми знатными людьми царства.
Никон подождал, пока казаки поднимутся, и каждого допустил к руке. Ожидая челобитья, построжал лицом.
– Велика любовь к тебе, святейший, в Войске Запорожском, – сказал Василий Золоторенко. – Украина радуется, что ты ей во всяком деле заступник и светоч… Дело у нас к тебе, прости, невеликое, но и не исполнить его мы не смеем, ибо тогда падет на нас гнев всего войска и его мудрого гетмана Хмельницкого. Прими же скромный дар от простого сердца простых казаков.
Стоявшие за спиною нежинского полковника казаки пошли в угол комнаты и из рогожного куля достали что-то очень тяжелое, златосветящее. Несли вдвоем. Это была книга «Псалтырь» в окладе из золотых пластин с очень большими сапфирами и аметистами.
Казаки бережно положили книгу на стол и, поклонясь патриарху, ушли за спину Золоторенко. Тут выступил вперед третий казак с простой суконной шапчонкой в руках.
– Вот тебе, святейший патриарх и великий государь, на забаву. Не погнушайся, все это наказаковано с чистой душой, за каждый камешек казачьей кровью плачено.
Положил шапку рядом с книгой, и та шапка была полнехонька дорогих камешков.
