Тут сам Золоторенко сделал еще один шаг вперед и поднес деревянный узкий футляр.
– От нас, Золоторенок, святейший патриарх. Пусть каждое твое слово светит православному миру, как рождественская звезда.
Открыл футляр и достал из него перо, унизанное алмазами.
У Никона от столь богатых даров дыхание перехватило.
«Ай да казаки! Ай да рубаки неотесанные!»
Сказал проникновенно:
– Я таких даров не заслужил, но церковь наша, всячески нами украшаемая, ваш дар принимает для великих нужд своих.
Кликнул келейника, стал угощать казаков заморским сладким вином и каждому пожаловал шубу: Василию и Ивану Золоторенкам собольи, троим казакам волчью, лисью, беличью.
На следующий день государь, беседуя со своим наитайнейшим советчиком и собинным другом, первым делом помянул гетмана Хмельницкого. Помянул недобрым словом:
– Старый лис до того исхитрился, что когда-нибудь своей хитростью сам себя на цепь посадит!
Никон осторожно глянул царю в лицо – лицо пылало гневом.
– Мы бы в этом году войну кончили, когда б не безделье гетмана. Да и Бутурлин, дурак, мало, видно, понукал себяумца.
Никон перекрестился:
– Упокой душу раба Божьего!
– Кого?! – изумился государь.
– Андрея. Андрея Васильевича.
– Бутурлин помер?! – И вдруг ревниво, капризно поглядел на Никона: патриарх-то раньше государя вести получает.
Никон понял этот взгляд.
– Монахи приехали поутру. Афонские. Они и привезли весть и еще сказывают, что весь православный Восток ждет ныне твоего пришествия. Спят и видят, чтобы восстать на турецкого басурмана и соединить воедино церкви и народы во славу Иисуса Христа.
– Вот и скажи им, что русский царь вчера бы еще стоял ногою на теплом море, кабы не гетман.
– Твоя правда, великий государь, – вздохнул Никон, – да ведь и Хмельницкого понять надо. Украина семь лет воюет. И глад у них, и мор. И хан зубы свои волчьи наточил.
– За наш счет себе передых устроил! – снова вскипел царь.
– Да ведь коли не мы, кто же еще-то им поможет? Мы, государь, с украинцами по вере – один народ, а по крови тоже родные братья.
– Господи! Да неужто меня уговаривать о том деле надо! – воскликнул государь. – За неправды польского короля мы всей ратью нашей встали, а гетман рати собрал, но приберег. Для чего приберег? Ты вот что мне скажи!
– От Потоцкого, от польского гетмана Лянцкоронского, от литовских гетманов Радзивилла и Гонсевского, от ужасного Чарнецкого… А может, и впрямь схитрил старый гетман. Дал Украине передышку. Кулак ведь не тем дорог, что им машут, а тем, что он бьет. Украина, однако, уже не бьет, а только отмахивается.
– Прав ты, святой мой отец. Прав! Но все равно обидно. Отложилась победа до следующей весны. Ныне Бог давал ее, а ведь назавтра как знать… Уж больно мор был сильный. Твоими молитвами, слава богу, потишал. – И вспомнил: – А что же Антиохийский патриарх Макарий? Есть ли у тебя вести об нем? Он ведь в Коломне, а там много людей от мора померло. С женским полом да с детьми – тысяч с десять.
– Патриарх жив, здоров и трудится. Многих людей духовного звания в священники рукоположил. Прежние-то померли.
– Вот и скажи! Счастливый ныне год или вконец несчастный? Смоленск вернули, Полоцк, а на днях, гонец был, и Витебск, но зато в своих городах запустение и неустройство. Счастливый или несчастный?
– Государю всякий год – прибыль, – сказал Никон. – Умерли грешники, народились же души безвинные, а кто остался жить, тот наказаньем Божьим очистился.
– Всякое-то слово у тебя утешно, – улыбнулся государь. – Скажи, теперь про что наперед думаешь? Я твоим словам, великий государь, крепко верю: все они были мне – прозрение и пророчество.
– Эх, государь! Боюсь я пророчеств. Сатана не дремлет. Иной раз оглянуться страшно: не стоит ли за спиной? Не я, грешный, приезжие молитвенники афонские предрекают: быть белому царю на белом коне под белым знаменем в златоверхом Царьграде.
Оба перекрестились.
21
Вернувшись от царя, Никон никого к себе пускать не велел. Радость бушевала в груди. «Великий государь»! Не кто-нибудь, царь царским титулом величает.
Взяв со стола красивое перышко, подаренное вчера казаком Золоторенко, стал рассматривать его. Выходило, что не за так стоял нынче горою за Хмельницкого.
Но тотчас и отринул от себя сию недостойную мысль. Не ради золотой книги и светлых камешков он, Никон, – ходатай за украинский народ. Ради высшей правды, ради нужды государской!
Его старания еще помянут добрым словом, и не только ныне, но и в веках.
И ужаснулся. По его слову свершаются деяния, во всем равные деяниям Давида и самого Соломона.
Как скажет ныне, так и будет. Разве не мог нынче сказать царю такое, что отвратило бы легковерного от гетмана Хмельницкого? Ведь мог бы!
А может, и не мог! Может, то, что на языке, Святым Духом навеяно.
– Господи, освободи!
Воистину страшно стало.
Если думать обо всем, что проистекает в жизни от его речей, от слов, выношенных и брошенных нечаянною обидой, во гневе, по рассеянности… Боже мой! Ведь каждое слово его, обращенное на человека, – чья-то судьба. Иные звезды закатываются навеки, иные восходят и светят.
Государь-то вон как напирал! Какой ныне год, счастливый или несчастный?..
Снял через голову, кинул на стол поверх бумаг и книг свою фиолетовую шелковую мантию, высыпал на нее из казацкой шапки каменья. Вот оно – небо ночное! Отобрал самые яркие камешки, выложил ковш и тотчас смахнул его.
– Вот и всей власти человечьей – в игры играть, – в назидание себе сказал, и то была неправда, пустая, ненужная неправда.
22
Савва, высокий, сильный, молодой, стоял перед Игнашкой-драгуном, опустив голову.
Ночью выпал снег, все в мире похорошело, и только меж людьми ничего не переменилось: жестокосердия не убыло, любви не прибыло.
Игнашка-драгун стоял на деревянных колодках и улыбался.
– Коленки, слава богу, свои! На колодках ничего, скакать можно. Всей недокуки – короче стал.
Засмеялся. Весело засмеялся.
– Прости! – сказал ему Савва.
– За что? В чем ты-то виноват передо мною?.. Ты вон говоришь, выгнали человека на мороз. Но раны мои закрылись, в голове не шумит. Не век же на чужих харчах заживаться?
– Куда же ты теперь?
– К себе, во Владимир. Я тебе сказывал, как меня сыскивать. Коли занесет каким ветром, может, и свидимся. А теперь нагнись, поцелуемся.
Савва стал на колени, и они были теперь ровня друг другу. Обнялись троекратно.
