– Мир Божий и внизу все то же, – сказал Игнашка-драгун. – А тебе хочу слово молвить. Ты всех-то, Саввушка, не жалей. На всех сердца не хватит. Ну, с Богом! Хороший ты человек.
Игнашка неловко поворотился и раскорячкою пошел наезженной дорогой.
Долго стоял Савва, но Игнашка так и не оглянулся.
Дорога наконец стала пуста, но тут зазвенели бубенцы, явились скорые тройки. По тому, как убраны были кони и как весело, раскатисто гикали на них возницы, всякий брал с дороги в сторону, в снег, уступая место человеку, царю нужному, а потому и скорому.
Санок было четверо. Савва пропустил их и тотчас поспешил следом за ними в монастырь. В приезжем он узнал Федора Михайловича Ртищева.
Савва все для себя решил. Он решил подойти к Ртищеву и сказать о неправде, которая приключилась с Игнашкой-драгуном, сказать цареву наперснику в глаза – пусть за правду выпорют, в Сибирь загонят, но все сказать, чтоб – знали! Чтоб царь знал, коль у Ртищева совесть есть!
Савва теперь уже и не торопился в монастырь. За правду, вслух изреченную, бьют больно.
Он прошел вдоль стены и увидел деревню. Монастырь стоял на одной горе, деревня на другой. Под горою протекала река, но под снегом речку можно было и не заметить, когда б не две тропки к двум черным прорубям.
Потянуло ветром, Савва уловил запах кислых щей. До того к Енафе захотелось, что даже на монастырь оглянулся. Со страхом оглянулся. Ну, чего с правдой-то к царевым людям соваться? Пока на свободе-то, без колодок и цепей? Бери ноги в руки – и айда в Рыженькую, в леса. Кто его хватится? С войны чуть не мертвяком увезли.
И, правильно обо всем подумавши, Савва пошел в монастырь, чтобы взять кой-какой еды на дальнюю дорогу.
Во дворе он лицом к лицу встретился с Ртищевым и с монахиней, с той самой, что являлась ему в бреду. Это была игуменья, и это была – она.
Савва сдернул шапку с головы, но поклониться забыл. Глаза его словно зацепились за серый, мимо летящий взгляд игуменьи.
– Хорошо ли здоровье? – услышал он вдруг голос Ртищева и, уже мало помня себя, шагнул к нему, комкая в руках шапку.
Заговорил коряво, не так, как надо бы:
– Смилуйся!.. Послушай, Христа ради! Снегов-то ведь кругом с головой! Ну, ладно бы по весне, на тепло… Игнашка-то, может, нынче уже и околеет… Зачем лечить-то было?.. Ты мне хоть голову отруби, а все это – плохо!
– Погоди, милый человек! – Ртищев взял Савву за руку. – Толком расскажи, что приключилось, с кем?
– С Игнашкой!
– Что с ним?
– Да ничего… Прогнали… А он без обеих ног. Ты сюда ехал, так и видел его небось.
– Понимаю, – сказал Ртищев. – От ран излечили – и за порог…
– И за порог! – Савва даже обрадовался: царев человек по-человечески с ним говорил, понимал нужду.
– Это я виноват, – сказал Ртищев. – Обещаю тебе… тебе, себе, Господу Богу! Вернемся в Москву – открою богадельню, где калекам будет покой и призрение.
– А я думал, ты меня за правду-то в глаза велишь высечь! – брякнул Савва.
Федор Михайлович залился краской: стыдно слышать этакое о сильных мира сего. Да ведь люди знают, какая за правду награда.
– Прости! – сказал Ртищев, точь-в-точь как давеча Савва у Игнашки прощение спрашивал невесть за что.
Савва отошел в сторону. Отойдя, поклонился Ртищеву в пояс. Тот тоже поклонился в ответ.
Наутро Савва ушел из монастыря.
Ушел налегке, с куском хлеба за пазухой. Кафтанчик у него был хоть и суконный, да не жаркий, но погода стояла волглая, а шубу – где ж ее возьмешь без денег?
Верстах в пяти от монастыря его нагнали на легких санках две монахини. Остановились.
– Воин, прими монастырскую нашу милостыню во славу Богородицы!
Дали легкую беличью шубу, котомку с едой, мешочек с деньгами.
– Чего ради?! – удивился он, не желая принимать хоть и богатое, но ничем не заслуженное подаяние.
Монахини положили дары на снег, развернули лошадь и умчались. Савва постоял-постоял в раздумье, да и почувствовал, что на спине давно уже мороз щетину отращивает.
Надел шубу – благодать! Заглянул в котомку, а там сверху кусок копченого осетра. Деньги в сапог сунул, не считая.
Шел, однако, теперь не больно весело. Давнее лето, все как есть, стояло перед глазами.
Нет, не простая у него судьба. С царем говорил, с Ртищевым, у своей потаенной любови от смерти спасался… Все – промыслом Божьим.
Дорога верхом шла. С одной стороны – даль и свет, а с другой – свет и даль. Внизу – речки подо льдом, рощи белые. Снег искрит, и пахнет так, словно только что гроза кончилась.
Снова объявились быстрые санки на дороге. Подскочили, стали. Она!
– Не могла тебя отпустить, не поглядев на тебя.
Вышел он из снега на дорогу, чтоб ниже не стоять, а сам обмирает от страха.
– Что ты тихий да несмелый?
– Я – смелый, – отвечает, а у самого голос дрожит.
– Отчего ушел не сказавшись?
– Домой надо…
– К Енафе?
Он так и вскинул глаза.
– Ты в бреду Енафу звал. – Помолчала. – И меня тоже звал. Все плакал, что имени не знаешь.
Он стоял перед нею, переминаясь с ноги на ногу.
– Не забыл, стало быть?..
– Не забыл, – сказал он. – Как же позабыть-то…
– У меня по дороге дом есть, – сказала она.
Он тотчас шагнул в сторону, попал в глубокий снег, запутался в полах шубы.
– Я… к Енафе.
Она засмеялась, но горько засмеялась.
– Каков молодец, а все – мальчик. Мой мальчик-то!
И, сердито дергая вожжами, развернула лошадь. Поехала было, да натянула вожжи, оглянулась:
– Ты хоть не забывай.
Он снова стоял на дороге, поникший, смятенный, торопливо кивал опущенной головой.
– Где ж забыть-то?
Она отпустила вожжи, лошадь пошла, и он побежал было следом.
– Спасибо! За жизнь-то мою спасибо!
Она не отводила от него глаз, но и лошадь не сдерживала, санки мчались все скорей, скорей. Воздух серебряно посверкивал – то взлетала, зависая, невидимая глазу снежная пыль.
– Вот и встретились, – сказал вдруг Савва и вдруг понял, что идет следом за умчавшейся, за той, имя которой никогда не знал.
И сразу вспомнил немых братьев, Енафу, Лесовуху. Повернулся и пошел своей дорогой.
Слева от него были даль и свет, справа – свет и даль, а дорога тоже сияла на двух-то светах.
23
