– Так ведь она ж ведьма! – опечалясь, махнул рукой дьячок.
– Согласен али нет?! – кричит Федька. – Согласен жену свою на год продать мне, Федору Юрьеву, за место в Москве?
– Согласен!
– Руку приложишь?
– Приложу, – и опять головой в стол.
Федька тут же бумагу да чернила достал, намахал договор, сунул перо дьячку, и тот руку приложил.
– Все, – сказал Федька и так вздохнул, будто и не вздыхал никогда, и посмотрел на Маланью. – Моя ты теперича.
Маланья как стояла у печи, так и не пошевелилась. Только губы темными стали, а глаза будто бы посветлели.
– Раз такое дело приключилось, – сказывает, – давай же выпьем с тобой по чарочке, новый мой хозяин. А то сердце у меня, на ваши мужские дела глядя, остановилось совсем. И не прогневайся, для такого случая хочу я выйти к тебе в лучшем наряде, как у боярынь заведено.
Ушла под занавески. В сундуке покопошилась. Поохала. Платьями зашумела. И объявилась вдруг.
Наряд белый и легкий, как облако. Пушистый – на всю горницу. Грудь голая, даже крестика нет, в ушах серьги. Федька таких и на боярынях не видывал. Камни зеленым-зелены, а в глазах от камушков этих у Маланьи зеленые огоньки вспыхнули.
Две чарочки принесла серебряные. Одна пуста, в другой зернышко. Не знаешь про него – не углядишь.
– Давай-ка вино твое заморское, – сказала Маланья. – Сама налью, за хозяином своим новым поухаживаю.
Налила в чарочки вино, поставила перед Федькой.
– Бери, хозяин мой.
Смотрит Федька на Маланью, и в дрожь его бросает.
– Страшно, – говорит, – с тобой, любовь моя, но ведь и весело. В крестьянском платье – барыня, в боярском, польском – царица.
Взял чару, выпил.
– Судьба, – прошептала Маланья и тоже чарочку осушила.
– Про какую ты судьбу шепчешь? – спросил Федька.
– Да про ту, какой не избежать.
И засмеялась Маланья, засмеялась в лицо Федьке. Вскочил патриарший наборщик, а ноги не держат. Поплыла изба, да все скорей, скорей. Крикнуть хотел – нет голоса. Побежал – рухнул.
Маланья взяла со стола договор, достала из сундучка своего зельице, потерла бумагу, и буквы исчезли. Свела все слова, кроме подписей, потом взяла перо и написала новый договор.
Учинивши это, Маланья надела беличью свою шубку, пошла во двор, запрягла в сани лошадь, в сани сложила сначала гостя, потом дьячка. Сунула за пазуху Федьке договор, выехала за село до боярских хором, настегала коняшку и выпрыгнула из саней.
2
Они очнулись разом. Очнулись и схватились за головы – трещало, как на реке в ледоход.
Розовый на утреннем солнце мир не обрадовал. Снег полыхал алым. Как ни жмурь глаза, а все в них неспокойно, зайчики прыгают, хоть в сугроб полезай.
Схватившись за головы, они сообразили, что сидят в санях. Сани стоят посреди поля, в глубоком снегу. И тут они разинули глаза пошире и перекрестились. Лошади в санях не было. Сиганули из сатанинской повозки и увязли в снегу. И рассмотрели наконец картину страшную и удивительную. Снег перед санями был взбит и кровав. Кругом следы.
– Волки! – ахнул дьячок.
– И как они нас не сожрали? – перекрестился Федька Юрьев.
Ему было так тошно, что он обиделся на волков: могли слопать и не слопали.
– Ты дьячок? – спросил он, забираясь в сани и ложась, дабы унять кружение в голове.
– А ты наборщик! – вспомнил дьячок Иван. И тут встало пред ним вчерашнее: и пир, и торг – ведь продал Маланью-то!
С надеждой глянул на Федьку и увидал в Федькиных глазах, что и тот все вспомнил. Наборщик погрозил пальцем дьячку.
– Не отвертишься у меня! Жену твою возьму. Так и знай, косматый!
Дьячок, соображая, грустно теребил бороду. Углядел бумагу за пазухой у Федьки, и Федька ее углядел.
– Вот она, купчая. Черным по белому: «Я, Иван, сын Иванов, продаю самого себя наборщику патриаршему Федьке Юрьеву на один год, а он, Федька…» Чего? Чего?..
Дьячок Иван вырвал у него бумагу, прочитал и бросился в пляс.
– Съел? Не видать тебе Маланьи! Меня бери!
Федька снял шапку, наклоняясь из саней, черпал снег, как воду, тер лицо, сыпал на голову. Потом надел шапку, сунул бумагу за пазуху.
– Не будь я Федька Юрьев, по справедливому Божьему суду спалю твою бабу на костре, потому что она ведьма!
– Что правда, то правда, жена моя на собаку плюнет – и собака брехать разучится… Только больно уж ты разошелся – «спалю!»
– Молчи! Не то… – и вытащил Федька Юрьев нож из-за голенища.
3
Конь, согреваясь, бежал мелкой рысью. Дорога, накатанная санями, была впору крепка и до самого горизонта пустынна. Чуть похрапывая, ухая нутром, конь одолел бесконечно долгий тягун и, оказавшись на гребне увала, перед крутым и таким же бесконечным спуском, остановился, дергая головой, чтоб расшевелить всадника. Узда моталась безвольно, конь фыркнул и, приседая на задние ноги, чуть боком пошел с горы и, опустившись на самое дно влажной седловины, где лес по сторонам дороги оброс аршинным инеем, жалобно заржал, обиженно вскидывая маленькую черную головку: ладно, что едут, не ведая куда, но чтоб за все утро слова не услышать, да хоть бы крикнул, хоть бы в бок стременем пнул.
Жалобный крик коня окатил Кудеяра с ног до головы, и он, стыдясь, раскаиваясь, припал щекой к шее коня, бормоча нежно и виновато:
– Прости, мой брат! Ветер мой, ветерочек! Я словно сплю с открытыми глазами, – и, озираясь, натянул узду, посылая коня вперед, на новый увал. – Нам теперь все равно, по какой дороге…
Сверху спускались санки. Уже издали было видно – богатые. На облучке кучер, ездоками две женщины. На одной шуба ласковая, кунья, другой шубе, лисьей, рыжей, на завидки.
– Ну что же, Кудеяр, принимайся за дело! – усмехнулся начинающий разбойник и, поравнявшись с санями, дотронулся рукой до шапки.
– Бог помочь! – услышал он в ответ.
Его охватило таким ознобом, что застучали зубы.
И вот этих женщин вместе с возницей ради красных шуб надо убить? Потом содрать с окровавленных запоны, платья – и на базар?.. Господи! Убивать, не имея зла на человека, не ведая, кому приносишь боль, скольких детушек оставляешь сиротами?..
Не успел одно пережить, показался обоз, груженный свиными тушами. То крестьяне исполняли свою тягловую повинность давать лошадей и самим возить, чего воевода укажет.
И бедных этих возчиков тоже?
Конь, почуяв тьму и тяжесть хозяйских мыслей, забыл о легкости ног своих, бухал копытами, как тяжеловоз.
А на вершине увала – купец-молодец. То ли с барыша, то ли прогорел – сам пьян, кучер пьян, а еще двое прихлебателей – уж только мычат да клонятся.
