– Вот люди-то какие! – кинулся купец к Кудеяру, промахиваясь рукою мимо узды, но уцепившись за стремя. – Ты погляди! Ишь как их клонит-то! Не хуже вертушек, а на землю – ни-ни! Держатся.
Протянул, расплескивая, чашу.
– Узнал, кто перед тобою? А узнал – пей! Меня не послушаться – самого себя обидеть.
Кудеяру было холодно, и он принял чашу.
– Еще! Еще! Чтоб и нас с тобой завертело! – Купец побежал к саням, но вернулся за чашей. – Еще выпей! Я задумал землю раскачать. Мы качаемая, а она-то что же?! Вместе веселей.
Он снова кинулся к саням, двигая ногами не вперед, а в стороны, словно земля и впрямь качалась.
– А этих тоже? Хоть ножиком режь, хоть палкой, как гусей, до смерти.
Кудеяр хлопнул коня по крупу, и конь, почуяв волю в руке седока, рванулся стрелой, и ветер относил прочь от ушей дурную ругань рассердившегося купчика.
4
Придорожному трактиру Кудеяр обрадовался, как родному дому. Когда носило по белу свету, жил надеждой воротиться на родину. Вот она, родина. Люди кругом единокровные, но чужие. А коли ни двора ни кола, то и нет надежды на человеческое, на родное тепло.
Задав коню овса, пошел в трактир посидеть в тепле. Трактирщик, не спрашивая хотения, брякнул перед ним деревянную чашку со щами.
– Хошь ешь, хошь не ешь, а денежку отдай, – шепнул Кудеяру улыбчивый крестьянин.
– А у тебя денежек много?
– Да совсем нету. Мы Их Почтению за тепло весной да осенью отрабатываем. И сеем ему, и жнем, и дровишки рубим.
Кудеяр усмехнулся: напоили, грозя, и накормить, грозя, собираются.
Завел деревянную ложку в чашку – пустоваты щи, отведал – не погано. Похлебал, согреваясь, гоня из себя утренний, до костей пробравший мороз.
В дрему кинуло, но тут за столом у окна начался крик и вопль, Два молодца стянули с третьего сапоги и поставили на стол, на кон. Играли в зернь. Из-под опущенных век Кудеяр видел, как не больно ловко жульничают шельмы, но попавшийся на удочку «карась» торопился отыграть шубу, сани, лошадь.
– Мое! – крикнул один из шельмецов, снимая со стола сапоги. – На что теперь играешь?! На рубаху али на портки?
– Рубаха длинная – на портки! – завывая от обиды, тоненько крикнул бедняга.
Кудеяр вдруг почувствовал, что на него смотрят. Смотрел трактирщик. Так глаза в глаза подошел к Кудеяру и прошипел:
– Больно много видишь. Смотри, не окриветь бы. – И грохнул на стол вторую чашку щей. – Я за сиденье в тепле денег не беру, но, коли не хочешь на мороз, бери ложку да хлебай.
– Угощаешь, имени не спросив! – покачал головой Кудеяр.
– А мне до имени дела нет, – осклабился Их Почтение, – для меня всякий проезжий – Кошелек. Верно, ребятки?
Ребятки уже стягивали с воющего игрока порты.
– Верно, Наше Почтение. Пособить, что ли?
– Не надо, он сам отдаст.
– Я – сам, – согласился Кудеяр, левой рукой полез за пояс, а правой выхватил из-за спины кинжал и коротким взмахом пригвоздил ногу трактирщика к полу.
Потом сел и принялся хлебать щи. Их ли, Наше ли Почтение стал бел, как полотно, но стоял не шелохнувшись. А Кудеяр, похлебав щей, достал денежку и положил на стол.
– В другой раз приеду, чтоб в щах ложка стояла.
И навел пистоль на шельмецов.
– Оденьте, обуйте господина.
Одели и обули.
– Деньги верните.
Вернули деньги.
– Раздевайтесь догола.
Разделись.
– Всю одежду в печь.
– Да ты что?! Как в печь?!
У Кудеяра объявился пистоль и в левой руке.
– В печь!
Исполнили и это.
– Заслонкой затворите.
Заскреблась по кирпичам заслонка. Тепло, идущее из печи, померкло.
Кудеяр заткнул за пояс оружие, нагнулся за кинжалом.
– Кудеяром меня зовут, – сказал снизу вверх и освободил пригвожденного.
Трактирщик рухнул в кровяную лужу.
– Что вы все застыли?! Помогите заболевшему, с такими слугами кровью истечешь.
Посмотрел, как захлопотал над раненым улыбчивый крестьянин, и пошел было за конем, но в дверях задержался и сказал громко, наставительно, не хуже попа:
– Всякое злодейство злодейством же и наказуемо. Сами про то не забывайте и другим забывать не велите, ибо дорого ныне стоит такая забывчивость. Кудеяр вернулся.
5
Наборщик Федька к игумену Всехсвятского монастыря Паисию входил не как к господину, а как к второстепенному, трясущемуся от страха сообщнику. Паисий был родом грек, он отведал Соловков, сиживал в башне Воскресенского монастыря на Волоке-дамском – и потому поставил себе за правило быть угодным всякому, кто от патриарха, от царя, от царевых ближних людей.
Федька, добравшись до монастыря, попер сразу в игуменову келию, поколотив двух монахов, вставших на его пути.
– Подай вина! – приказал он келейнику Паисия, разлегшись на лавке в полушубке и в сапогах.
Келейник знал наборщика и не перечил. Федька выпил в один дых чашу крепкого двойного вина, содрогнулся, расставаясь с внутренним холодом, скинул полушубок, возлег, протягивая ноги келейнику.
– Сапоги стяни!
Келейник повиновался.
У Всехсвятского монастыря в судьбе то день и солнце, то ночь без луны.
В молодые годы царя Иоанна Васильевича, когда верх взяли нестяжатели, не желавшие монастырской собственности, всехсвятских монахов отправили на исправление в северные суровые монастыри. Лет десять стоял монастырь пуст. Населен же он был в считаные дни, превращенный непререкаемой царской волей в женскую обитель. Царь-перун назначил сей каменный дом за крепкой стеной печальным пристанищем для бесчисленных своих наложниц. Господин – праведник, и слуги у него праведные, господин – сатана, и слуги все сатаниилы. Господин разженится – тотчас разженятся, угождая, и слуги его. Престранные монахини собирались во Всехсвятском монастыре.
Жизнь здесь шла под стать царству: слова не скажи, самих вздохов своих берегись. За печаль на лице монахини попадали в подвалы на цепь.
И вот что удивительно! Ни единой слезы не выкатилось из-за стен белого монастыря, но страшен народу был сей дом Христовых невест.
Страшен и притягателен. Уже во времена Иоанна Грозного игуменья Хиония, что значит «снежная», превратила обитель в милосердное пристанище калек и выродков. Милосердие оказалось прибыльным, на угодных Богу бедняжек жертвовали щедро и многие. Видно, надеялись данью телесному безобразию, которое у всех на виду, очиститься от невидимого миру душевного уродства. С этой поры местные крестьянки, произведя на свет колченогое дитя, почитали себя счастливицами. Уродцы стоили хороших денег. Лошадь можно было купить.
