– Проснулся? А я про тебя многое знаю.
– Да неужто?! – удивился Кудеяр. – Ты же имени даже моего не спросила.
– А у тебя нет имени, – сказала Маланья, и Кудеяр, потянувшийся было со сна, замер и сел. – Ты – человек дороги. Рановато к нам пожаловал, под снегом земли не видно.
И засмеялась, глядя Кудеяру в лицо.
– Я тебе травку петров крест дам да свечу ярого воску.
– Зачем мне трава да свеча?
Маланья пальцем Кудеяру погрозила.
– Ты мне глаза не отводи, моя вода – зеркало. Травка тебе от привидений пригодится, а свеча ей в помощь.
– Не понимаю что-то тебя я, женщина, – пожал плечами Кудеяр.
Тут Маланья улыбнулась и сказала, в темное окошко глядя:
– Один мужик яму для столба рыл. Глядь, корчага с серебром. Матюкнулся мужик с радости, а корчага исчезла… Ты тот камень Самосвет царю отошли. Он тебя простит и спасибо тебе скажет. Да смотри в зепь не положи камень-то. Его на груди носят.
Речи бредовые, но правда в них была. Заехал в Можары о Кудеяровом кладе разведать.
– Скажи, добрая хозяйка, о каком камне ты говоришь?
– О Самосвете, что в нашей земле сокрыт.
– А зачем камень царю отдавать, у него от самоцветов подвалы ломятся.
– То от самоцветов, а наш камень Самосвет. Если с ним Белый царь обойдет Россию, станет она для неприятеля невидимой… Все, что в кладе, себе возьми – не возбраняется, а камень будь любезен царю отдать. Обещаешь?
– Обещаю, – сказал Кудеяр. – Самая малость осталась – клад сыскать.
– Он сам тебя найдет.
Маланья набрала в горсть воды из ковша да и брызнула на Кудеяра.
– Садись за стол, кашей накормлю. – Поставила кашу и молоко, сама шалью закуталась. – За дурнем моим схожу. Тоже, чай, проголодался.
Выскочила на мороз да оглянулась чего-то, а Ванюшка косматенький стоит на порожке, к избе спиной прислонясь, а опорки на ногах у него размотались, а из худых лаптей – коготки.
Ох и кинулась Маланья к дьячку своему, сграбастала, тепленького, глупенького, спеленала белыми руками и принесла в избу, как матрешку. На пороге только и опамятовалась, на землю поставила, чтоб не смутить хозяина перед гостем. А гостя уж след простыл.
– Чему-то быть, – сказала Маланья, расплакавшись вдруг на груди своего дьячка.
– Чему же?! – робко гладил он жену по головке.
– Не зна-а-аю, – неутешно плакала Маланья да и смолкла. – Чему быть, того не миновать.
7
Был суд.
В тихие Можары понаехало из соседнего монастыря начальство. В церковном притворе с цепями на руках, в колдовском своем платье, поверх беличья шубка, сидела на скамье Маланья. Перед ней на возвышении святые мужи в черных рясах, а главой у них игумен Паисий. Односельчан полна церковь – согнали.
Федька Юрьев сказывал о колдовстве Маланьи и о той порче, какую она напустила на него.
– И, ненавидя весь род Христов, – вопил Федька, – напустила Маланья на меня и мужа своего дьячка Ивана черное чародейство. Очутились мы в санях, и понесла нас лошадь мимо дороги. Сама же Маланья обернулась волчицей, выскочила через трубу и погналась за нами. Величиной волчица была выше леса, зубы как пила, а глаза как две печи. Догнала эта волчица сани и сожрала лошадь.
– Это зачем же я свою лошадь жрать бы стала? – засмеялась Маланья, пугая смехом и дерзостью невиданной монахов и крестьян. – Мне бы вас, бессовестных, слопать!
– Ведьма! – У Федьки пена изо рта пошла. – Не по зубам тебе человек с крестом! Не по зубам!
Спросили дьячка, видел ли он волчицу.
– Не видел, – покрутил головой дьячок. – То, что в купчей слова перевернулись, – точно. А волчицы не было. Да и вокруг саней следов было много, целая стая лошадь разорвала.
Терентий Ивлев, домашний палач Кучума, черный, высохший, согнутый болезнью пополам, тоже говорил против Маланьи:
– Угрожала она мне, ведьма, что сделает таким же черным, как потолок в моей избе. И точно. Три года сох – и вот поглядите-ка на меня теперь, добрые люди! Сжечь ее, ведьму!
– Угрожала Терентию Ивлеву? – спросили судьи Маланью.
– Угрожала. – Маланья не запиралась. – Угрожала ему, потому что он – тать, свел корову у нас три года тому назад.
– Как же ты узнала?
– Мне многое ведомо. Поглядите на его рожу! Хороший человек разве стал бы палачом?
Злы были люди можарские. Один вспомнил то, другой – другое, третий – про больную голову, будто сонного и пьяного накрыла Маланья подолом…
Во время суда Федька Юрьев все бегал на улицу. Со дня порчи никакая пища в животе у него долго не держалась. Глядя на все это зло, судьи приговорили: Маланью, колдунью, сжечь.
Суд шел на Сретенье. Омрачить праздник побоялись, отложили казнь на завтра.
Заперли Маланью в амбар на господском дворе и собак вокруг посадили.
Тут можарские люди опомнились: веселое ли дело человека живьем спалить. Побежали к Паисию с подарками. Игумен был суров. Всех, кто пришел со взятками, велел бить кнутами, и били.
Обозлившись, можарцы объявили Федьке, что в патриаршие земли не побегут. Патриаршие люди быстренько собрались и уехали, не грозя и не споря. «Не к добру», – подумалось можарцам.
Глава четвертая
1
Пока вершилось ужасное Маланьино дело, Анюта ни жива ни мертва отсиживалась в коровнике. Чего греха таить, боялась Анюта, как бы не вспомнила на пытке Маланья про нее.
Все же, как ни страшно за шкуру свою дрожать, – когда близкий человек в беде, свой страх недорог.
Спорхнула ночью Анюта с печи, оделась потихоньку и побежала к Маланьиному горькому амбару.
Висела морозная дымка, снег скрипел – в Москве слышно.
Прибежала-таки Анюта на боярский двор. Людей – никого. Собаки цепные, человека завидя, из будок повыскочили и, как волки, уселись молча вокруг амбара и стали ждать Анюту, чтоб разорвать, коли подойдет.
– Маланья! – крикнула Анюта издали.
Маланья, узнав голос, отозвалась:
– Зачем пришла, Анюта? Уходи, пока не увидели.
– Нет никого. А пришла спросить, чего мне сделать, чтоб вызволить тебя. К амбару не подойти, псы больно голодны.
– Ничего не поделаешь, девушка. Помни меня и молись. – Может, черта позвать? Ты научи как, я позову.
– Богу за меня молись, девушка. Богу! И ступай. Караульщик греться пошел. Не ровен час увидит тебя.
Тут в доме дверь хлопнула.
Заплакала Анюта и бежать. Бежит к селу, а сама думает, не позвать ли маленького лешего, может, он вызволит Маланью. Только подумала, обдало ее снежной пылью, выросла из-под земли тройка белых лошадей в серебряной сбруе. Саночки узорчатые, голубыми цветами расписаны. Возок пуст, а на месте кучера Ванюшка-леший.
