Монашек, кланяясь, поспешно удалился.
– Теперь не будут лезть, – злорадно сказал Руки Кренделями. – Здешние монахи, из простых, книг не любят. Игумен Паисий битьем к чтению приучал, да бить устал.
– Расскажи, однако, чем же игумен так обидел тебя?
– Думаешь, обиженные с детства к обидам глухи? Ан нет! Мы плачем ночами, как дети. Нутром от рыданий содрогаемся, а чтоб звука проронить – ни-ни!
Нифон Саккас отодвинул от себя свиток и посмотрел убогому человеку в глаза.
– Не обижай и ты меня своим подозрением в жестокосердии. Я за всю мою жизнь не слышал повести более страшной и горестной, чем твоя.
Руки Кренделями, видимо, так ждал ответа, что от напряжения прокусил губу. Слизывал языком выступившую кровь, говорил вяло, усталым голосом.
– Ты добрый человек. Я вижу правду в твоих глазах. А моя история грешна, но кто не грешен? – Он повздыхал и, рассказывая, уж больше не поднимал глаз на Нифона. – Одна милая душа, женщина ласковая и красивая, пожалела меня, и познал я человеческие радости, и готов был умереть от счастья. И убил бы себя, но драгоценная та женщина зачала от меня, и я стал носить ей деньги. И родила та женщина сына пригожего и разумного. Я же глупец, пришел к Паисию, открыл ему тайну мою и просил взять мое чадо и поместить в доме знатного и высокородного, чтобы вырос он не слугой, но господином. «Сын рабыни – раб», – ответил мне Паисий и велел высечь тайную жену мою за блуд, а сына отнял у нее и поместил в монастыре, назначив ему судьбу поваренка. Обварился мой сыночек, уронил на себя горшок с кипятком. Стал он безобразен и ныне такой же нищий, как и отец его.
– Ужасно! – вырвалось у Нифона. – Что за судьба?! За чьи грехи, страдания?
И вдруг услышал смех. Руки Кренделями хохотал до икоты, но глаза его стояли неподвижно в глазницах, и слезы их заливали не от веселия.
И сказал наконец:
– Я и сам думал, за чьи? И не раз мне мерещилось: Карга – матушка моя. Глазами на нее уж очень я похож. А Каргу-то из Москвы в монастырь прислали… Из какого дома – про то вечное молчание. Но говаривали шепотом – Иоанновы наложницы в монастыре горе мыкали… Того Иоанна, что есть Антихристов зверь.
Нифон воззрился на Руки Кренделями с превеликим удивлением и вдруг сообразил:
– Подожди-подожди! Царя Ивана Васильевича не стало за двадцать два года до смерти Годунова, до Смуты. Тебе было бы нынче почти восемьдесят…
– А ведь верно! – ахнул Руки Кренделями. – А мне и невдомек посчитать годы.
И приуныл.
– Глупец! – сказал ему Нифон Саккас. – Ты опечалился, что не царский сын. Но вспомни: Бог сотворил тебя по своему образу и подобию. Те, кто умышленно искажают сей образ, – прокляты! Я обещаю тебе встать за твою обиду, – и спохватился. – Я помолюсь о тебе и о сыне твоем.
5
После обеда Нифон Саккас попросил Руки Кренделями проводить его на Пару́. Река была в полуверсте от монастыря. Сосны, огромные, гибкие, как хлысты, вцепившись корнями в ненадежный, уползающий из-под них берег, были обречены и прекрасны.
– Спасибо тебе, друг мой, за твое верное служение церкви, – сказал Нифон своему провожатому. – Патриарх не забудет твое благодеяние. Что ты хочешь?
– Ничего!.. Я успокоюсь, когда кара падет на голову Паисия. Только тогда я буду отмщен.
– Паисий свое получит. Патриарх двурушничества не прощает… А теперь оставь меня, я хочу побыть один.
Руки Кренделями ушел.
Выглянуло из-за тучи теплое солнце. Побежала рябь в полынье, запрыгали солнечные зайчики, будто прыснула от берега к берегу веселая рыбья мелочь. Странная погода стояла. Земля уже очистилась от снега, а на реках лед еще только лопался, пошевеливался.
Кудеяр думал об Анюте. Жалел, что назначил встречу на среду. Целых два дня ждать.
За спиной затрещали кусты. Кудеяр оглянулся, по привычке хватаясь за пояс.
Из молодых сосенок вышел молодой монах с топором.
– Прости, что напугал, – поклонился он Нифону.
– Я думал, медведь ломится.
– Да нет… Мы здесь с братией по лесному делу, лес валим. Послали меня к тебе братья мои в ноги тебе поклониться… Притесняет нас Паисий со старыми монахами. Кто был в миру крестьянином или бедным дворянином, тот и в монастыре бедствует, унижен и придавлен непосильной работой. Сам-то Паисий белуг ест и вино пьет, а нам вода да окуньки, и те по счету. За малую провинность на хлеб и воду сажает, в подземелье… За большую – на цепь… Заступись, отец.
И снова затрещали кусты. Теперь уже с другой стороны. Вышел на поляну молодец в рясе, а ряса на нем как стрелецкий кафтан сидит. Глянул Нифон на монаха и побледнел – Федька Юрьев!
А тот или виду не подал, или вправду не узнал. Поклонился греку.
– Послал меня Паисий к тебе под начало, – и посмотрел с усмешечкой загадочной в лицо монаху-лесорубу. Тот попятился в кусты, упал, вскочил – и бежать, как лось. А Федька, будто ничего и не случилось: – Я у отца Паисия в грамотеях хожу. Вот и послал он меня к тебе под начало для облегчения труда твоего – книги считывать.
– Превелико благодарен авве Паисию за его заботу, – ответил Нифон Саккас и облегченно вздохнул: «Не узнал!» А Федьке вздох свой объяснил с улыбкой: – Хотелось побыть в одиночестве, но тут один ломится через кусты, потом другой. А я все думаю – медведь или волк. Не привык еще к русскому лесу.
6
Прилежно считывали книги. И вправду сказано: тесна земля. Последний раз драгоман Георгий встретился с Федькой Юрьевьм на кремлевской площади. Расстался в каменном пыточном подземелье. И вот оба живы и на свободе. Пожелтел Федька, а все так же умен и зол, почитывает святое Писание, поглядывает за гостем, а гость куда как смирен – ученый сухарь.
В тот день на вечерне братия Паисия приметила дюжего крестьянина.
Он молился истово. Клал такой широкий крест, что молящиеся от мужика шарахались, хоть в храме и не тесно было: кабы не задел ручищей ненароком.
Помолясь, отбив поклонов с полтысячи, крестьянин стал прикладываться к образам, не пропуская ни одной иконы.
К нему подошел греческий монах. Этот всем интересовался, в диковину ему были русские люди и русские обряды. На вопросы его отвечали охотно.
С крестьянином у Нифона разговор был прост. Спросил, откуда такое прилежание к молитве у человека столь простого и столь молодого?
– У меня матушка молиться была здорова, – ответил Вася Дубовая Голова. – Она и меня молиться приучила. Поленюсь, бывало, а она меня и побьет. Так и привык.
Все, пряча улыбки, поотворачивались, и Нифон успел шепнуть:
– Коня приведешь в среду, в полночь, туда, где лес подходит к стене.
С тем Вася Дубовая Голова и отбыл.
Ночью игумен Паисий пристрастно спрашивал Руки Кренделями, но тот ничего дурного про монаха не сказал, а свою тягу к иноземцу объяснил толково: мол, с детства мечтал побывать в святых местах, особенно в Константинополе. Не удалось, так сподобился вот побеседовать с человеком из тех святых мест.
