Проснулся он оттого, что вздрогнул. Над ним стояла Енафа с охапкой выдернутых с корнями лютиков. Лютики золотили ее белое лицо, и Савва заморгал глазами, смущенный красотой девушки и своей незадачливостью – соней выказал себя.
Но, видно, и сама Енафа была смущена встречей.
– Для бани, – сказала она, подбородком указывая на цветы.
– Для бани? – Савва сел и тотчас вскочил на ноги. – Зачем лютики в баню?
– У нас все старики на Купальницу лютыми корнями парятся.
– Да зачем же?
– А чтоб помолодеть.
Савва улыбнулся, и Енафа улыбнулась – им-то еще помолодеть было бы совсем некстати.
– Пошла я, – сказала девушка и побежала вверх по склону.
– А я воду сыскал! – крикнул ей вослед Савва.
– Где? – оглянулась Енафа.
– А вот где ты стоишь, там и вода.
Девушка постояла, подумала и сдвинула брови – глупо шутит колодезник! Побежала, вверх, вверх, сверкая точеными босыми ногами.
Савва застеснялся, что подглядывает, отвернулся, сел на пенек.
– Уф! – сказал он и вытер со лба капельки пота. Хотелось пить.
2
Еще и солнце не взошло, а Малах со своими постояльцами уже парился в бане. Баня у него была просторная, как изба. Ее ставил еще отец Малаха на шестерых мужиков.
Малах, глядя на растелешенного Савву, подивился:
– На вид парнишка ты не дюжий, а силенка, видать, в тебе немалая.
– Так ведь мы – колодезники.
– Колодезнику ум нужен, – сказал Малах.
– Ум всем нужен! – засмеялся Савва, запаривая веник.
– Ну чо, робятки! – плеснув на камни воды, закричал хозяин. – Игогоница поспела, ерохвоститься пора!
Подталкивая Савву, полез на полок.
– А ну-ка, погляжу, сколь гож ты на расправу!
Завтракали после бани обетной кашей. Убирая за мужиками, быстроглазая Настена («Настена!» – покрикивал на нее отец) шепнула Савве:
– Выходи вечером за околицу.
Савва послушался, вышел.
Сняв передние стенки с телег, парни и девушки, впрягаясь в оглобли, катали парочки.
С хохотом, с топотом.
Савва стоял в сторонке, удивляясь забаве, а глаза сами собой искали и не находили.
– Не туда глядишь! Она вона где! – Настена, задрав остренький носик, повела им влево, и Савва увидел Енафу.
Енафа стояла с девушками, голову держала высоко, словно выглядывала что-то за головами веселящихся ездоков и «лошадок». Улыбалась и смеялась, да только и сама смеху своему не верила – невесть отчего грудь как обручами схватило.
– Подойди к ней, не бойся! – шепнула Настена.
Савве неловко было перед девчонкой труса праздновать, пошел, но в трех каких-то шагах вся его храбрость отхлынула к пяткам, и врос он в землю – не хуже дерева. А Енафа пуще того обмерла. Так и стояли – дуб с рябиной. Если бы не Настена, ветки бы в рост пустили. Однако шустрая сестренка Енафы снова оказалась промеж ними и шепнула:
– Емеля идет! Енафу кататься утянет.
Тут Савва встрепенулся и, опережая соперника, шагнул, раскорячась, к Енафе – ого, какой шаг-то пришлось сделать! И она, глядя перед собой, ледяная, не хуже сосульки, пошла с Саввой мимо надувшего губы Емели.
А как повезли их, как ударил им ветер в лицо, как зазвенел смех веселых возниц, вспыхнула Енафа пламенем. Держала руками Савву за шею, и горячи были дрожащие ее руки, и вся она трепетала, и Савве лихо подумалось:
«Не ходок ты боле, батюшка, по земле!»
И засмеялся! И Енафа, ткнувшись кокошником ему в грудь, тоже засмеялась. Все смеялись на лужку.
Один Емеля чесал ногтями волосатые свои медвежьи лапы.
Потом уж и Савва с Енафою бегали в оглоблях – катали других – и не глянули-то друг на друга ни разу, но уж до того были веселы и охочи до игр, что Настена, жалеючи обоих, головой покачала:
– Ну как телята!
При первых звездах самочинные кони повезли любезных седоков на поле. Савва с Енафой снова ехали.
– Дай в глаза тебе посмотреть! – шепнул Савва.
– Не смею! – жарко прошептала Енафа.
– Милая! – сказал он.
– Держи! – прошептала Енафа. – Не чую себя: кружится все!
На поле девушки повели хороводы.
– А ну-ка, поди сюды! – сказал Емеля, утягивая Савву за ракитов куст.
Несколько парней пошли с ними. Кто-то из них сказал:
– Ты, Емеля, не калечь малого, опять без воды насидимся!
– Да я его, как муху, – ответил Емеля, поднял с земли совсем не малую дубину и треснул себя по башке. Палка так и разлетелась. – Видал?
Савва вдруг шагнул к Емеле, нагнулся и тотчас встал, держа богатыря за ноги над собой.
– Надвое раздеру! – И бросил наземь.
И такая ярость была в этом кротком парнишечке, что все попятились.
Савва повернулся к парням, поклонился им:
– Не сердуйте на меня!
Пошел прочь, в деревню.
Вдруг услышал шаги за собой, оглянулся – Енафа.
– Тебя обидели? – И аж грудью раздался.
– Нет, Саввушка! Нет! – Потупилась. – Нынче все росою умываются… – Подняла глаза несмелые.
– Давай и мы! – тряхнул Савва кудрями.
И они собирали ладонями с травы влагу и умывались. Савва не спрашивал, зачем это, и Енафа объяснила:
– Это на счастье. А теперь я к девушкам пойду.
– Подожди!
Она тотчас и замерла. И он, склонясь к милому лицу ее, поцеловал в губы. И – оживил! Засмеялась она, руками взмахнула, побежала, как полетела, и звенел ее счастливый смех на темнеющем лугу, будто птичья утренняя песенка.
Савва постоял-постоял и пошел в деревню. Шел, голову в небо запрокинув, а с неба ему звезды сияли. И были они не превыше всего, но как сестрички, как братцы: синие – сестрички, белые – братцы, а та, что сияла и красным, и синим, и зеленым-то, та была Енафа – родная душа.
Выпил Савва, придя домой, кринку молока, обнял Авиву, обнял Незвана и пошел на сеновал, а братья-немтыри поглядели ему вослед, потом друг на друга и улыбнулись.
3
Проснулся Савва до солнца. Вспомнил вчерашнее и зажмурился. Губы потрогал – они и теперь теплы были теплом Енафы.
Прыгнул Савва с сеновала вниз и, прихватив заступ, пошел на тягуны, на то место, где сказал Енафе, что вода у нее под ногами.
По дороге вспомнил: нынче особый день – Иванов! Сорвал кустик полыни, сунул под мышку от нечистой силы.
