И на греков с киевлянами тоже у него сердце разгоралось: сколько сидят, а что высидели? Ни одной книги все еще не перевели.
Зашел в палату и – удивился. Да так, что весь гнев из него вылетел. Палата по колено была завалена книгами и свитками грамот.
Среди этого моря столы справщиков выглядели лодками. Согбенные спины, тишина. Серьезное плаванье!
Приветствуя патриарха, все дружно встали, поклонились.
– Благослови, великий святитель! – подошел к Никону Арсен Грек.
Патриарх дал ему для поцелуя руку, крестным знамением осенил книжных работников.
– Я велел очистить сундуки, – объяснил непривычный вид палаты Арсен. – Все было свалено как придется, нужной бумаги не сыскать. Мы все это перечитаем и всякой грамоте определим свое место, чтоб найти можно было тотчас.
– А ну-ка и мне дайте! – позавидовал дружной работе Никон, поднял с полу охапку грамот, унес к себе и уже ничем более не занимался – читал.
Большому удачнику во всяком деле удача. Среди первой же охапки столбцов попалась Никону греческая грамота. Попробовал прочитать, и сердце так и захолонуло в предчувствии.
– Киприан! Веди Арсена ко мне! Да бегом! Как боров ворочается.
Киприан даже плюнул.
– С молитвы согнал!
– Я тебе поворчу! – Никон в бешенстве схватил со стола каламарь и пустил в келейника. Каламарь, тяжелый, бронзовый, врезался в стену над самой головой Киприана – чернила так и брызнули во все стороны.
Подхватив подол рясы, келейник опрометью кинулся исполнять патриаршью просьбу.
Арсен Грек тоже рысью примчал.
– Читай! Читай! – Никон встретил его уже на пороге.
Арсен взял свиток, повернулся к свету.
– Грамота писана в 1589 году в Константинополе. Это об учреждении в России патриаршества Константинопольским собором.
– Читай! – приказал Никон. – Читай! Слово в слово.
В грамоте был наказ вселенских патриархов и обязательство русской церкви, которая «прияла совершение не токмо по благоразумию и благочестию догматов, но и по священному церковных вещей уставу». То есть не только брала обязательство следовать букве канонических основ греческой церкви, но и в обрядах никоим образом не самовольствовать. Всякую новину московские патриархи должны были истреблять и предавать анафеме.
Никон трижды заставил Арсена перечитать древний документ. Слушал, и холодный пот бисером выступил на складках его светлого, аккуратного лба.
О московское ротозейство!
Можно было до смерти патриаршествовать, не ведая о договоре, неисполнение которого – прямая дорога в преисподнюю.
– Иди и переведи! – приказал Никон Арсену. – Чтоб через полчаса готова была. – И от нетерпения подтолкнул. – Киприан! Одеваться. К царю еду!
Никон жил все еще на Новгородском подворье, затеяв перестройку патриарших палат.
14
Алексей Михайлович Никону так обрадовался, будто год не видел.
– Клюковкой вот балуюсь! – Взял из туесочка горсть отборной ягоды и высыпал в подставленные патриархом ладони. – По мне, лучше нет! И сладка, а уж как проберет вдруг, как скрутит, так весь набок и съедешь.
– Клюква и мне люба. – Никон кинул полгорсти в рот, хрупнул и призадумался: левый глаз у него прищурило, правая бровь вверх пошла. – Эко к слову-то пришлось! Ну и кисло!
Царь засмеялся, и Никон засмеялся, всем лицом утонул в смехе. Щеки тугие блестят, и глаза блестят, но зрачки как два зева одной черной пещеры – что там на уме у государя?
А царь от души веселится.
– И ты бери клюковки! – За рукав потянул к столу постельничего Федора Ртищева. – Бери! Бери! Царь с патриархом куксятся, а он со стороны, как гусь, глядит. Ну-тко, и мы на тебя полюбуемся.
Федор Михайлович положил в рот клюквы да и затряс бородою, будто козел, которому на рога ворона села.
Алексей Михайлович даже ноги вскинул от хохота.
– Кисла! Ух, кисла! – И, вытирая смешливые слезы, сказал Никону: – Федя большой молодец у меня. Все бы такие были!.. Я тут с малороссийскими делами путаюсь-путаюсь, как в клубке шерсть. Один Федя радует. Позвал сницера из Печерского киевского монастыря да из того же монастыря иконописца Варлама. И уже едут. А с ними сницер старец Филипп из Молченского путивльского монастыря.
– Федор Михайлович! – обрадовался Никон. – Ты их, как они работу у тебя сделают, ко мне отпусти. Сницер – это ведь резчик по камню? Мне теперь в Иверском монастыре всякий мастер нужен.
– Отпустит, отпустит! – сказал царь и поскучнел. – Хилков из Путивля грамотой вот порадовал. Недрыгаловский приказной человек Небольсин содрал с казаков посулы, сена у него просили в нашей земле накосить, а как накосили, он им – кукиш! Да еще грозится то сено пожечь. Видно, содрал, да мало ему показалось.
– Что же ты решил, государь? – спросил Никон.
– Ничего не решил. Может, и впрямь Небольсин виноват, а может, оговорили. Есть такие охотники – оговорить доброго человека.
– Не больно велик, чтоб подсиживали, – усмехнулся Никон, набирая новую горсть клюквы. – Мошенник и мерзавец! Из-за такого истинных друзей в Малороссии потерять можно. В тюрьму его, государь! Под замок!
– Да я и сам так думал! – Алексей Михайлович почесал в затылке. – Посадить сукина сына на неделю, коли виноват!
– А украинским казакам про то обязательно сообщить нужно! – подхватил Никон. – Пусть знают, что ты для них – опора и защита.
Государь взял из туеска несколько ягод, подержал на ладони, любуясь их налитостью, спелостью, положил в рот, хрумкнул и очень изумился:
– Все сладкие! – и опять вздохнул. – Гетман Хмельницкий греческому митрополиту Гавриилу сказывал: от Москвы не помощь – одни обещания – нынче да завтра. И сказывал, что если бы мы захотели вернуть Смоленск с городами, то теперь самое время.
– Ах, великий государь, прав гетман! Вернуть России русскую землю – божеское дело. Всему православному миру – прибавка и радость. Подними, государь, десницу за правду. Разгорись душой, подними!
– Да ведь и поднял бы! – Алексей Михайлович взял еще клюквы, но кинул в туесок обратно, разволновался. – И поднял бы, но в доме-то нашем не больно ладно: то смута, то мятеж.
– Алексеюшко! За тебя сам Алексей – человек Божий на небесах помолится! Смута страшна, да как быть ей, смуте, когда ты за свои древние города грозой встанешь. Весь народ тебя за то благословит и за тобой пойдет. Великое дело всякого человека возвышает, и царя, и холопа! – Никон вскочил. Пылая глазами, подошел к иконам, поцеловал руку Пантократора. – Государь! Как перед Богом, тебе скажу! Вижу, государь, славу твою не меньшей, чем слава Константина Багрянородного и Константина Великого, ибо тебе, как и им, светочам, устроять и украшать царство свое и церковь – нашу великую мать! Недаром я зову в Москву киевлян. Недаром, государь! Киевский князь Олег ко вратам Царьграда прибил свой щит. Велика была сила и слава русских людей. А где она теперь, русская слава? Киев – у латинян. Смоленск – и тот у латинян! О государь, свет мой, да услышь ты моление наше! И я, сирый патриарх, тебя молю, царь мой прелюбомудрый, прехрабрый!
