Смотр войску длился до 28 июня, и хоть всякого нагляделся Алексей Михайлович, смешного и горького, но уж и то радовало, что большое войско! В рейтары брали одного с сотни дворов, в солдаты одного с двадцати. А время, чтоб подучиться, еще было.
Вскоре после смотра царь отправил в Голландию капитана Фанкеркховена для закупки к пистолетам и карабинам замков и, главное, для набора на царскую службу добрых офицеров и хитроумных оружейных мастеров.
Чуть позже, когда вопрос о войне стал уже не проблемой, а реальностью, в Голландию поехал подьячий Головин для закупки двадцати тысяч мушкетов и двадцати – тридцати тысяч пудов пороха и свинца. Еще двадцать тысяч мушкетов купили в Швеции.
3
– Как мерин загнанный! – ворчал келейник Киприан, помогая Никону одеться. – Все висит, живот подвело, будто некормленый.
– Заботы, Киприан! – сказал Никон, серьезно вздыхая. – Все по моему слову живут. Кажется, лишись я вдруг языка, и жизнь остановится.
– Ого-го! – заржал глупый Киприан.
– Заткнись! – рявкнул Никон и зло, больно ударил келейника посохом по спине. – Может, я сказал неправду? Часу не пройдет, как за мной примчатся из дворца! А не примчатся, тогда этим же посохом меня огреешь!
Увлеченный государственными делами, Никон запустил церковные и теперь спешил разрешить их одним махом. Для этого на июль был назначен собор. На соборе Никон, с благословения константинопольского патриарха Афанасия, приуготовлял жаркую баню всем явным своим противникам, а таких уже набралось предостаточно. Никон понимал, что судить многих – значит показать силу оппозиции. Поэтому он выбирал для суда одного. Самым крикливым протопопом был, конечно, Иван Неронов. Но Иван – любимец царя и всей Москвы. Протопопы Аввакум и Данила, написавшие царю челобитную о перстосложении, тоже для суда не годились. Царь пожелал, чтоб их не трогали. Павел Коломенский – архиерей, протопоп Стефан и подавно – царский духовник.
Но – на ловца зверь сам бежит!
Ах, как возрадовался Никон, когда ему принести челобитную муромского воеводы на муромского протопопа!
Город Муром не из первых, и протопоп муромский – птица совсем малая. Кому охота за муромского протопопа с патриархом в пререкания вступать? И вина на протопопе серьезная – воевода обвинял его в поругании икон. А весь смысл этого дела был в том, что протопопишка муромский – как его? – Логин тоже туда же! Прислал царю челобитную с порицанием патриарха за перемену обрядов. «Высокоумное и гордое житие». Никон подчеркнул эту фразу из Логиновой челобитной и только плечами пожал.
«И высокоумное, и гордое, потому что патриарх – великий пастырь у великого народа. Глуп ты, Логин! И за глупость твою, в назидание всем российским глупцам, будешь наказан примерно и жестоко».
Так решил это дело Никон. Для себя. Дело-то пусть собор решит…
И не успел патриарх переключиться с Логина на иное, как от царя пожаловал гонец. Государь Алексей Михайлович просил великого святителя быть у себя без всякого промедления.
Никон вспомнил угрюмого Киприана и улыбнулся. Часу не минуло, как позвали на Верх.
Дело и впрямь оказалось немаловажным. Путивльские воеводы Хилков и Протасьев прислали расспросные речи двух путивльцев, Яцына и Литвинова, которые ездили в табор гетмана Хмельницкого для подлинного проведанья всяких вестей.
Разведчики были у Хмельницкого недолго, но узнали многое. Сын Хмельницкого ходил походом на Валахию, трижды побеждал, но под Торговиштом был разбит и бежал в Яссы к господарю Василию Лупу. Жена господаря отсиживается в Каменец-Подольском. У гетмана Хмельницкого была ссылка с литовским гетманом Радзивиллом. Радзивилл заверил гетмана, что хочет мира и Короне Польской помогать не будет.
Вести важные, но среди них было и важнейшее. К гетману прибыл посол турецкого султана с предложением принять Войско Запорожское в состав Оттоманской империи. Гетман дары султана принял, а посланцам путивльских воевод сказал: «Вижу я, что государской милости московского царя к себе не дожду. Не миновать мне басурманских неверных рук. То, видно, делается моим согрешением. Приводит меня Бог в слуги неверному царю».
Генеральный писарь Выговский, правая рука гетмана, еще и разъяснил путивльцам: гетман ждет послов из Москвы, не будет с ними государской милости – Войско Запорожское назовет себя холопом турецкого царя.
Алексей Михайлович, торопясь, пересказал Никону отписку путивльских воевод и, чуть не плача, всплеснул руками:
– Послов-то мы отпустили к гетману ни с чем!
– Посла можно и своего послать, – сказал Никон бодро.
Его даже развеселило отчаянье царя.
– А с чем посла-то отправлять?! – взмолился Алексей Михайлович. – От Репнина из Польши никаких вестей. Даже где он – неведомо.
– С послом отправить нужно твое милостивое царское слово, – сказал Никон нарочито медлительно. – Так, мол, и так. «Мы, великий государь, возревновав о бозе благою ревностию и возжалев по вас, чтобы християнская вера в вас не пресеклась, изволили вас принять под нашу царского величества высокую руку».
– Писарь! Федя, Ртищев! Писаря! Так все и записать надо. Возревновав о бозе благою ревностию и возжалев по вас, чтобы християнская вера в вас не пресеклась…» – Глянул на Никона: – Тут добавить надо: …но паче преисполнялась и великого пастыря Христа Бога нашего стадо умножалось, яко же глаголет: и будет едино стадо и един пастырь – изволили вас принять…» – Царь сердито глянул на писарей. – Скорей, скорей! Слов-то смотрите не глотайте. Каждое слово нужное. «Изволили вас принять под нашу царского величества великую руку, яко да не будете врагом Креста Христова в притчу и в поношение». Вот и хорошо! Сделалось дело! – Государь перекрестился на образа и вздохнул: – Словно воз с плеч скинул.
– Великий государь, – сказал Никон, возя ногой по полу, – надо сказанное подкрепить.
– Так и подкрепим! – откликнулся Алексей Михайлович весело. – Пишите, пишите! А ратные наши люди по нашему царского величества указу сбираются и ко ополчению строятся.
– Вот теперь воистину хорошо! – воскликнул Никон, поднимаясь и раскрывая объятия.
И обнял! И оба были очень довольные, потому что – свершилось. Конец всем недомолвкам и полужеланиям. Наступила пора жить не словом, но действом.
4
Скинув рясу, Аввакум остался в портках да в нательном кресте. Июль стоял знойный, грозовой.
– Что ж ты без рубахи-то?! – удивилась Анастасия Марковна.
– Жарко! Терпеть не могу, когда пот с морды стекает. Не о Божьем слове тогда мысли, а о собственном неудобстве.
Глядя на отца, ребятки тоже сбросили рубахи и развеселились.
– Погоржусь перед тобой, Марковна, – сказал Аввакум, умываясь над ведром, поливала ему на руки Агриппина.
– Чем же, Петрович? – улыбнулась жена, ставя на стол большую деревянную чашку окрошки.
