– Данилу, с кем ты челобитье яростное царю подал, в Астрахань отправили, – сказал архидиакон. – Расстригли и отправили. Твой Семен Бебехов на цепи сидит.
– А что с Логином?
– Расстригут. Не сегодня, так завтра.
– И меня?
– Так то – Неронов, у тебя голова золотая, ты-то не золотой.
– Не золотой, – согласился Аввакум. – Значит, расстригут?
– Расстригут, коли упрям будешь.
– Не твое то дело, балда! То дело – Божие! Не ты – мне суд! Одному я суду подвластен – Божьему!
– Ну, попала вожжа под хвост! – засмеялся архидиакон и крикнул стрельцам: – Отведите его в монастырь! Посидит – умней станет.
20
Алексею Михайловичу приснился дикий сон. Будто вся земля его пухнет, оборачиваясь горячим – не дотронешься! – нарывом. И не на каком-либо месте, а сразу на всем теле, на всей той земле, что его Мономаховой шапкой накрыта. Впрочем, городов не видать, да и ничего нет – вся земля словно бы жаба или рыба… И наконец рассмотрел – корова!
Алексей Михайлович уж и рассердился было – как это? Его Россия – корова. Экое невежество и кощунство! Уж хотел было приказать, чтоб схватили, пытали, но вовремя язык прикусил. Кого хватать, кого пытать?
А нарыв все прет да прет. Коровы и той не стало. Один нарыв.
«Отче! Никон!» – завопил Алексей Михайлович.
Глядь, Никонова голова – это и есть головка нарыва.
«Да что же вы все стоите, смотрите?!» – Алексей Михайлович треснул правой, треснул левой.
А руки – в пустоту.
И встал перед ним – мужик. Серьезный мужик.
«Чего? – говорит. – Прорвать, и все».
Алексей Михайлович смутился и бочком-бочком – в сторону.
Мужик хмыкнул да и ткнул в нарыв вилами.
И такая тут струя ударила в небо, такая вонючая жижа, что при всем честном народе произошла невероятная порча. Небу порча.
От страха Алексей Михайлович открыл глаза, а на него с испугом Мария Ильинична смотрит.
– Ты чего? – спросил.
– Я ничего. Зубами ты скрипел. Может, глисты?
– Нет, – сказал Алексей Михайлович, отирая холодный пот со лба. – Сон.
– Так если дурной сон, значит, к хорошему.
Он кивнул, но не поверил.
– Вставать не пора?
– Полночь.
Алексей Михайлович лег, вздохнул.
– А я бы его узнал.
– Кого?
– Мужика… Мужик приснился с вилами.
– Горюешь, вот и снится страшное, – сказала царица.
– О чем это я горюю?
– О расстригах. Завтра Логина расстригать будут, потом Аввакума. Разве не жалко?
– Чего жалеть ослушников? Сегодня одного пожалеешь – завтра их будет сто. Ослушник, как дурное семя, родит быстро и помногу.
– Будет тебе! – сказала царица, поворачиваясь на бок.
Царь вздохнул – ему и впрямь было не по себе.
Логина расстригли в обедню. Расстригал сам Никон в присутствии царя. Поутру приходил к Алексею Михайловичу и просил быть на расстрижении, ибо с Логина все и началось.
Одно только присутствие государя было одобрением патриаршего суда над непокорным протопопом Логином и над всеми другими протопопами и попами, усомнившимися в истинности слова и дела Никона.
Государыня царица Мария Ильинична, царицына сестра Анна Ильинична, Анна Михайловна Вельяминова и Федосья Прокопьевна Морозова на той обедне стояли за запоною.
Когда волосы обрезали, терпел Логин, а вот когда Никоновы слуги содрали с него однорядку и кафтан, грубо, с толчками, – взъярился. Отпихнул всех от себя.
– Подите прочь! – И к алтарю.
Через порог Никону, в морду его толстую плюнул.
– До нитки ободрать хочешь? Не успел на патриарший стул сесть, уже хапаешь, что только под руку ни попало! Да будь же ты проклят! Подавись!
Содрал с себя рубаху да и кинул в Никона. Тот шарахнулся в сторону, и упала рубаха Логинова на алтарь, дискос покрыла.
– Господи! Господи! – воскликнула Мария Ильинична.
Логина сбили с ног, поволокли по церкви. С паперти скинув, тут же, при народе, заковали в цепи, погнали в Богоявленский монастырь, охаживая метлами и шлёпами.
Мария Ильинична не достояла обедни, ушла, смятенная.
Логина посадили в яму как был, без рубахи. Последние августовские ночи в Москве холодны…
Как волк, клацал зубами бедный расстрига. И вдруг пали ему на голову шуба и шапка. Подошел среди ночи к стрельцам, караулившим Логинову яму, полковник Лазорев. Каждому дал по ефимку и велел отвернуться.
Шуба явилась с самого Верха – от царицы. Шапку прибавила боярыня Федосья Прокопьевна, но про то и Лазорев не знал, получив шубу, шапку и деньги из рук жены Любаши.
Когда утром Никону донесли, что расстриге ночью Бог послал шубу и шапку, – засмеялся.
– Все-то у нас валят на Бога. Знаю пустосвятов тех! – И призадумался, глаза прищуря, и что-то высмотрел в себе, что-то высчитал. – Шапку-то заберите у него, и без шапки хорош, а шубу оставьте.
Ждали Логину казни за плевки на патриарха да за то, что растелешился в церкви перед царем и царицею, а ничего страшного и не случилось. Отправили в Муромский уезд, в деревню, под начало родного отца.
Гадали – отчего так? И одно приходило на ум: царица-матушка, сердобольная Мария Ильинична, заступилась.
21
Аввакум сидел все в той же яме, правда, без прежней строгости. Раз в день его кормили, два раза водили в церковь – на заутреню и вечерню.
8 сентября, когда Аввакум отсидел уже три недели, его навестил Ваня – сынок. Никого сторожа к сидельцу не пускали, а сына пустили.
– Большак мой! – обрадовался Аввакум, которого ради свидания подняли из ямы в неурочный час.
Прижал к себе сыночка, да цепью больно сделал – вздрогнул Ваня, но не пискнул, стерпел.
– Рассказывай. Как матушка?
– Отмучилась, – сказал Ваня.
– Как отмучилась? – охнул Аввакум.
– Ни, батюшка! Она жива! Ребенок у нее родился.
– Ребенок! – засмеялся Аввакум, и слезы выступили у него на глазах. – Перепугал ты меня. Кто же он, ребенок-то?
– Братик.
– Ну вот, теперь вас трое – добрая защита матери и Агриппинке.
Разговаривали во дворе, возле тюремного сарая. Тут вдруг вышел из покоев архимандрит с двумя келейниками.
– Ну, сыночек, дай я тебя благословлю! – Аввакум поспешно перекрестил и поцеловал Ваню. – Ступай! Архимандрит как бы на нас с тобой не напустился.
