– Да будто бы.
– Мешкать в твоем деле никак нельзя. Никон может и спохватиться, что выпустил тебя в здравии и без ущемления, – сказал Третьяк Башмаков. – Завтра бумаги перебелят. Семнадцатого – в путь.
Аввакум согласно кивал головой, и дьяк, замолчав, поглядел на него строго, но и сокрушенно.
– Что же не спросишь, как далеко тебе ехать?
– Так ведь все равно далеко!
Башмаков засмеялся.
– Сибирь – это и Нижнеколымск! Туда дорога немереная. И Якутск – туда водой и посуху верст будет тысяч семь, а то и все десять.
– Мне в Якутск? – спросил Аввакум.
– В Тобольск, под начало архиепископа Симеона.
– А до Тобольска сколько?
– Три тыщи верст. – Башмаков подал Аввакуму черновик проезжей грамоты.
Ехать надо было через Переславль-Залесский и Ярославль в Вологду. Из Вологды водой в Тотьму, Устюг Великий, Соль-Вычегодскую. И далее Кайгород, Соль-Камская, Верхотурье, Туринский острог, Тюмень и, наконец, Тобольск.
– Ступай домой, собирайся! – сказал Башмаков.
Аввакум встал, оглянулся.
– Так вот и идти?
– А как же еще?
Аввакум виновато улыбнулся:
– Привык на цепи ходить да с провожатыми.
– Ступай да помалкивай больше, чтоб вдруг еще какой перемены в жизни твоей не случилось, – сказал сердито Третьяк Башмаков. – Телеги к дому твоему через день с утра будут. Две телеги.
И вытащил из мешочка горсть ефимков.
– Возьми, протопоп! Дорога у тебя дальняя. И не поминай нас лихом. Сибирь – место для жизни пригодное.
23
Последние шагов двадцать Аввакум не шел – бежал. В сенях перевел дух, перекрестился, вошел.
Зыбка. Под зыбкой прикорнула, сидя на чурбачке, Агриппина. Анастасия Марковна спала на постели. В ногах у нее Прокопка. Послеобеденный сон. Иван где-то ходит…
Аввакум растерялся: так не хотелось будить родных, драгоценных ему людей. Он снял обувь и, ступая на носки, пошел к лавке, чтоб сесть и подождать пробуждения домашних. Но не стерпел, шагнул к зыбке поглядеть на младшего сыночка.
Такая капелька была перед ним!
Живая. Родная. И даже с ресничками.
– Петрович! – услышал он.
Вздрогнул. Поднял глаза. Из постели на него смотрела Анастасия Марковна.
Он закивал ей головой, улыбаясь.
– Отпустили?
Он опять закивал головой, не решаясь сразу объявить обо всем.
– Ну что же ты стоишь? Поди же ко мне.
Он обошел зыбку, встал на колени у постели, поцеловал жену в лоб, в губы.
– Слава богу! Слава богу! – шептала Анастасия Марковна.
Он все кивал головой, а потом сразу сказал:
– Отсылают нас отсюда.
– Да ведь это и хорошо. От мучителей – с глаз долой.
– Марковна! В Сибирь нас отсылают.
– И ладно. Лишь бы с тобой.
Он смотрел в ее сияющее счастьем лицо и, прижав руки к груди, поклонился ей.
– Богородица, слава тебе, что дала мне такую жену.
Анастасия Марковна поднялась. Лицо у нее было белое-белое. Ее пошатывало.
– Не оправилась еще? – испугался Аввакум.
– Крови много вышло! Да ты не смотри на меня. Я скоро поправлюсь.
– Марковна! – оторопел Аввакум. – Ехать-то нам – завтра!
– Пусть завтра, – легко согласилась Анастасия Марковна.
Проснулся, заверещал маленький.
– Окрестили?
– Окрестили. Корнилием назвали. Все по-твоему.
– Батюшка! – раскрыв глаза, удивилась Агриппина.
– Батюшка! – завопил Прокопка, спрыгивая с постели.
– Ваня-то где у вас?
Аввакум сгреб Агриппинку с Прокопкой и то гладил им головки, то отирал свои слезы.
– Ваня дровишек пошел пособирать, – сказала Анастасия Марковна. – Много ведь дерева валяется зря.
– Не пригодятся теперь дровишки. – Аввакум оглядел избу. – А ведь ничего-то не нажили мы с тобой, Марковна. Всей поклажи два узла да детишки.
– Вот и хорошо! Жалеть больно не о чем. Бог, Петрович, лучше нас знает, что да к чему.
– Это верно, – согласился Аввакум, – мы и про завтра ничего сказать не умеем, а у Бога и что через год будет записано, и через десять лет, и на каждый день, на каждый час для всякого, кто с душою рожден.
– Ваня придет, за братьями твоими надо послать.
– Бывали они у тебя? – спросил Аввакум настороженно.
– Затемно приходили. Деньжонок один раз принесли, у самих тоже ведь негусто. Хлебца два раза. Евфимий требуху и половину гуся.
– Всего-то не донес. Тяжелый, видно, был гусь.
– Не греши ты на братьев, – попросила Анастасия Марковна. – Страшное нынче время. Не только за подачку, за доброе слово наказать могут.
24
Никон отходил ко сну. Сняв одежды, он возлежал на лебяжьем пуховике, сдобный, белый, душистый, как праздничный каравай.
– Устал я, – сказал он келейнику Киприану. – Вот ведь! Все могу, а ничего не хочется.
Погладил себя по груди, приложил ладонь ко лбу, улыбнулся.
– Ты чего так смотришь?
Киприан пожал плечами и уперся упрямыми глазищами в стену.
– Отпусти меня, святейший!
Благодушие медленно сползло прочь с Никонова лица.
– Ты! Хочешь уйти? От меня?!
– От тебя, святейший, – сказал Киприан твердо.
– Как же это? – Смущение и беспокойство тотчас обострили Никону лицо. Точеный нос стал как косточка. – Чем же это я тебе не угодил?
– В монастырь хочу. На Соловки. Праведной жизни хочу.
– А я, стало быть, живу неправедно?! – Никон вскочил, ища, чем запустить в келейника.
– Как живешь ты – твое дело, – сказал Киприан. – Мне пора о душе подумать, я – старый человек.
– А я молодой?! – заорал на него Никон и сник. Лицо снова расплывалось, жалкое, обиженное. – Убирайся! Гроша на дорогу не дам!
– Благослови! – Киприан склонил голову перед патриархом.
– Прочь!
Киприан, кланяясь, задом пятился к двери.
– Погоди! – остановил его Никон. – Передумай, бога ради… Ну, из-за чего ты уходишь? Из-за протопопов, из-за расстриг? Так я Аввакума и не расстриг.
Киприан толкнул спиной дверь и, все так же кланяясь, закрыл ее за собой.
