У Федосьи Прокопьевны была в монастыре своя келия. Отшельническая. Три стены голые, а во всю восточную – икона Владимирской Богоматери. Икона добрая, тихая.
Плакала Федосья Прокопьевна, как малая девочка. Только слезы-то были не детские – грешницей себя чаяла, погубительницей. Может, оттого и прибрал Господь ни перед кем не виновного человека, что возжелала его аж до немочи мерзкая баба, мужняя жена, возжелала тайно, в помыслах, но у Бога дела и помыслы неразличимы. О помыслы! Погубители души!
Ни молитва, ни слезы не облегчали сердца. Федосья Прокопьевна металась по келии, словно залетевший в избу воробушек. Разве что о стенки не билась…
Встала Федосья на колени перед иконой, осенила грудь крестом и не словами – всей плотью и всем духом, пребывающим в ней, поклялась:
– Господи! Пощади меня ради сына моего! Придет время – я себя не пощажу ради истины твоей.
Из келии вышла – пение! Крестьянки в трапезной пели, не церковное – мирское:
Растопися, банюшка,
Растопися, каменна.
Ты рассыпься, крупен жемчуг,
Не по атласу, не по бархату —
По серебряну блюдечку.
Ты расплачься, Авдотья,
Ты расплачься, Ивановна…
Федосья Прокопьевна отступила назад, за дверь. Прислонилась спиной к стене. Завыла, стиснув зубы, завыла о бабьей доле своей, о боярском житье.
Пришла в трапезную набеленная, нарумяненная. Поработав некоторое время, повезла Евдокию Прокопьевну в свой деревенский дом.
Пообедали. После обеда поспали.
В церковь сходили на вечерню.
А когда шли со службы, Федосья сказала вдруг:
– Нынче тридцатое – Андрей Первозванный. Крестьяне в этот день воду слушают. Пошли и мы послушаем.
Спустились к речке. Речка была здесь юркая, где переступить можно, а где – лошадь канет, и не найдешь.
Земля под робким снегом была рябая, как курочка. Берега, схваченные льдом, белели, но вода упрямо промывала себе дорогу, не смиряясь со своей зимней участью.
Затаили дыхание.
Вода гудела, всхлипывая, посвистывая, фыркая по-звериному…
Федосья схватила Евдокию за руку, та вздрогнула, испугалась.
– Ты что?
– Пошли! Пошли отсюда!
Бегом выскочили на матерый берег.
– Ты чего? – снова спросила Евдокия.
– Не знаю. Страшно стало!
Уже в тепле, в свету Евдокия вспомнила:
– Вода-то гудела.
– К морозам, – сказала Федосья и не сказала, что еще и к бедам.
10
Родион Стрешнев торжественно поднимался по ступеням Красного крыльца. Он шел к царю от князя Алексея Никитича Трубецкого, ведавшего Казанским и Сибирским приказами. Он шел к царю с вестями самыми добрыми. Казаки приискали царю в бескрайней Сибири новые землицы. Построен острожек на реке Анадырь, и на той реке добыто сто пудов драгоценного «рыбьего зуба» – моржовых бивней и бивней мамонта. «Рыбий зуб» в Европе дороже золота, а у русской казны все упования на труд сибирских казаков. Своего серебра в России нет, искали его рудознатцы на Урале, и за Уралом, и в ледовитых дальних сторонах, а найти не умели.
Основной приток серебра шел от английских купцов. За свои товары русские купцы брали серебром, причем монета принималась не на счет, а на вес. Иностранные деньги забирала казна, перечеканивая их в копейки, разрубая надвое – полуефимок – и начетверо – полуполтина. Переплавкой не утруждались, ставили поверх какого-нибудь короля Фердинанда, эрцгерцога Леопольда, герцога Юлия царское клеймо – всадник с копьем – да год – вот тебе и ефимок. И всячески выгадывали. Голландские талеры, например, принимались по цене в сорок две копейки, с клеймом же их цена тотчас поднималась до шестидесяти четырех копеек.
И все же денег не хватало! А тут еще вышла большая ссора с английскими купцами. В 1649 году за притеснения русского купечества англичане были лишены права беспошлинной торговли во внутренних русских городах. Отныне им позволялось вести торговлю только в Архангельске и платя назначенную для всех других иноземных купцов пошлину. Наказаны английские купцы были не столько за своеволие и за обиды русского купечества, но главным образом за то, что они «всею английской своей землей учинили большое злое дело, государя своего Карлуса-короля убили до смерти». Торговля с Англией прекратилась, и серебряный ручеек, притекавший с Запада, сильно обмелел.
Русскими деньгами стали соболя да «рыбий зуб». Потому-то Родион Стрешнев и шествовал к царю во дворец, надеясь получить за сибирские свои вести драгоценную цареву милость.
И вдруг – лошади, люди, шумное движение. К самому крыльцу подкатило два возка. Невесть откуда взявшиеся патриаршьи дети боярские решительно отодвинули Стрешнева с дороги, очищая путь своему солнцу – Никону.
Взмахивая волнообразно рукой – это надо было принимать как пастырское благословение, – Никон прошествовал мимо Стрешнева, одарив его отеческой улыбкой. Родион взъярился, но куда ему против Никона! Поплакался родне, боярину Василию Ивановичу Стрешневу, тем и утешился.
По дворцу Никон шел, как в своих палатах: кому даст руку поцеловать, а кого и благословит. Шел, шел да и стал.
– Это что такое?! – Пальцем ткнул в темное пятно на ковре.
Старик Михаил Ртищев объяснил:
– Несли царю квасу да горшок уронили.
– Кто же уронил?
– Слуга.
– Непорядок, – сказал Никон. – Попробовали бы у меня уронить!
– Так ведь нечаянно! – оправдывался царев постельничий с ключами.
– Я у себя, – сказал Никон, – несручных слуг не держу.
И фыркнул, как кот.
Двери в святая святых Русского государства распахивались перед патриархом сами собой.
– Принимай, государюшко!
Никон, сияющий, свежий, умный, ни на малый миг не задерживаясь на пороге, шел через комнату, распахнув объятья.
Алексей Михайлович бросил перо, отодвинул бумагу, выскочил из-за стола, чтоб встретить святителя и благословиться.
– Принимай, великий православный государь, вклад русской церкви на строение твоей государевой рати.
Дюжие молодцы патриаршьи, дети боярские, внесли два сундука и ларец. Один сундук был полон соболиными шкурками, другой – книгами.
– Это Евангелия, – сказал Никон. – Божие слово – первый воин. Вспомни-ка, государь, битву Владимира Мономаха с половцами. У половцев была огромная сила, но они обратились в бегство. Русские в великом удивлении спрашивали пленных: «Почему вы бежали?» – «Как же нам было устоять против вас? – отвечали половцы. – У вас одно войско стояло на земле, а другое на небе. Все небесные всадники на белых конях, в доспехах сияющих и страшных».
