– Совсем ты, дьяк, заболтался, – сказал Аввакум сурово.
– Не веришь? – Струна засмеялся смешком мелким, недобрым. – Ничего, протопоп, у тебя все еще впереди! Сибирь сама тебе про себя расскажет. Вот уж рассказец тебе будет!
Аввакум остановился, поглядел на Струну без хитрости:
– Что ты взъелся на меня, дьяк? С меня довольно патриаршей немилости.
– Прости, коли горячо говорю! – мохнатенько, всем своим рыжим пушистым лицом разулыбался Струна. – Ради тебя и горячусь. От напраслины нечаянной хочу тебя поберечь. Хочу, чтоб ты понял: Сибирь – это Сибирь. Запомни ты, бога ради, протопоп, мою присказку – тут кругом Сибирь!
15
Струна вел протопопа через Кудюмку к свояку Мелешке Карамазу. Мелешка, воротясь с торгов в дальних северных городах, привез добра не меньше Квашина. Ничего не пропил из привезенного, ничего попусту не раздарил, купец – не казак.
Тут бы жить и жить, в потолок поплевывая. Ан нет! Заела Мелешку черная немочь. Одни глаза остались. И зол был очень. Всех гнал от себя: жену, детей, лекарей, попов.
О своем даре целителя Аввакум сам Струне проговорился. Дьяк спросил, не болело ли семейство в дороге, на что протопоп взъерепенил зычные глазищи и сказал:
– У меня на любую болезнь слово Божие, да крест, да святое масло. Против такой троицы ни один бес не прочен.
– Коли так, не приступишься ли ты, Петрович, к свояку моему? – спросил Струна.
Аввакум ответил нравоучительно:
– Рука дающего не оскудеет. Коли скупиться на талан, посланный небом, весь он повытечет из души твоей, как вытекает вода из разбитого сосуда. Не бесов боюсь, боюсь себя, окаянного, ибо – человек. Согрешаю делом и в помыслах. Веди к страждущему! А уж вылечу, не вылечу – как Бог даст.
Дом Мелешки Карамаза стоял сам по себе, отдалясь от уличного ряда. Двухэтажный, каменный, с каменными амбарами – был он всем напоказ и как бы даже в укор.
– Мелешка хорошие деньги заплатил, чтоб особняком построиться, – сказал Струна. – Тобольск на пожары везуч. Десять лет тому назад дотла сгорел. И в сорок шестом горели, и в сорок восьмом…
Встречала Аввакума жена Карамаза.
Тихая милая женщина подошла под благословение и, пошептавшись со Струною, обратила на протопопа печальные виноватые глаза:
– Он у нас, батюшка, к попам неистов.
Аввакум скинул шубу и, не удостоив женщину ответом, спросил:
– Идти куда?
– Да вот! – Она нерешительно дотронулась рукою до двери.
Аввакум, поклонясь низкому косяку, тотчас вошел в горницу.
Первое, что увидел: в красном углу – пусто. Ни икон, ни лампады. Людей тоже не было. Но уже в следующее мгновение Аввакум заметил притаившегося у печи человека.
– Здравствуй, Мелеша! – сказал ему Аввакум.
Человек, льнувший к печи, выглянул, готовясь тотчас спрятаться, – так дети играют.
– Ты кто? – спросил Мелешка, и лицо его дрогнуло, не зная, нахмуриться ли, или улыбнуться.
– Я – Аввакум, гонимый царем и патриархом.
– Гони-и-и-мый? – растягивая слово, переспросил Мелеша.
– Коли за три тыщи верст турнули из града стольного, стало быть – гонимый.
– Гонимый, – согласился больной, глядя на протопопа измученными, но и сострадающими глазами. – Ты что же, не знаешь, что я бешеный? Я – колочу попов, больно колочу! Не говорили тебе? Обманули?
Смотрел цепко, ждал, что протопоп соврет.
– Как не говорили – говорили! – Аввакум, не обращая на Мелешку внимания, снял с себя большой крест, поставил на угольник.
– Ты меня не боишься, что ли?! – удивился больной.
– Ни тебя, ни твоего беса, – сказал Аввакум, читая молитву и кланяясь кресту.
– А если я тебя… в спину? Ножом?
Аввакум опустился на колени и правою рукой твердо и властно указал на место возле себя.
– Сюда становись!
Мелешка хихикнул, но приказание исполнил, встал рядом с Аввакумом. Затих. Аввакум повернулся к нему и увидел – нож. Мелешка держал его зубами, и в глазах его прыгали счастливые сумасшедшие зайчики.
Протопоп опять перекрестился и вдруг отвесил купчишке такой звонкий щелбан, что у того из глаз сами собой покатились слезы. Протопоп брезгливо взял нож, кинул его через себя и, ухватив Мелешку за тощую шею, нагнул до самого пола.
– Молись, дура! Молись, стоеросовая!
Мелешка ужом вывернулся из-под руки, забился в угол. Коленки прижал к груди, стал мокрый вдруг, словно его в воду окунули. С каждой, кажется, волосиночки капля свисает.
– Боюсь молиться! Боюсь!
– Бога, что ли, боишься?
– Дьявола.
Глаза, будто раздавленные, смялись, слезы потекли в три ручья.
– Дьявол страшен, да и над ним Бог! – Аввакум сказал это спокойно и тотчас взъярился, заорал на Мелешку: – Душу! Душу свою шкодливую отвори! Кидай навоз души твоей окаянной на меня! Протопоп Аввакум выдюжит, вымолит тебя из лап с когтями!
Мелешка подскочил, вцепился, как бурундук, в грудь Аввакума:
– Вымоли! Вымоли!
– Вымолю, коли ничего не утаишь. – Встал, взял крест с угольника, вложил Мелешке в руки. – Говори.
Не больно велика, но кровава была исповедь Мелешки Карамаза. Поехал он на Север на трех ладьях торговать хлебом. Две ладьи в бурю потонули, третью казаки захватили. Остался при нем мешок бисера. Стал бисером торговать. Хорошо наторговал. И снова ограбили. Ни с чем вернуться – только людей смешить. Собрал Мелешка малую артель из пяти горемык, напал на стойбище ламутов. Поделили добычу, вышло, что все утерянное вернул разом. Но ламуты те были с русскими в дружбе, пожаловались казачьему атаману, и пришлось Мелешке, бросив казну, бежать. Ушли на дальние северные реки, коим имени нет. Нападали на стойбища, в живых, кроме собак да оленей, никого не оставляли, ни старых, ни малых. С великой казной возвращалась артелька с кровавого торга. Видно, каждый, глядя на товарищей, что-то смекал, но всех опередил Мелешка. Угостил артельку купленным за свой счет вином. Пили с куражом. Мелешка знал сговор артельщиков: избавиться от него, от лишнего пайщика… Только вино было с доливочкой. Уснули артельщики и не пробудились. Мелешка покидал их в реку, бо́льшую часть казны спрятал, с малой частью вернулся жив и здоров. Ничего-то с ним после северных бурь не сталось, кроме малого. Что ни ночь – снился ему один и тот же сон: стоит у изголовья некто рогатый и темный, а в косматых лапах его – лазоревое яичко. Перебрасывает этот некто яичко из лапы в лапу и улыбается красным, как кровь, ртом.
«Что это у тебя?» – спрашивает Мелешка у темного, а тот пуще скалится:
«Не знаешь, что ли?»
А Мелешка знает: то душа его, рожденная невинной, погубленная алчностью.
