Однако в том ли дело? Хмельницкий знал о двойной игре Выговского. Не все, конечно. Но когда-то он сам просил генерального писаря пересылать в Москву, якобы втайне от гетмана, некоторые письма из Варшавы и Крыма.
Не случившиеся, не происшедшие события – богатейший материал для исторических фантазий. На отказе Хмельницкого и Выговского приехать в Москву можно построить и превосходно обосновать добрую дюжину версий, которые, исключая друг друга, всякий раз будут выглядеть совершенно правдиво.
Нет, гадать мы не будем. Свершившегося нельзя поправить, а сердить блюстителей исторических концепций – себе дороже.
Запомним только: царь Алексей подосадовал на казаков. Посольство, составленное из третьих лиц, смазывало торжество. Во главе посольства в Москву приехали войсковой судья Самойло Богданович и переяславский полковник Павел Тетеря да пасынок гетмана Кондратий. Охотников же до поездки в Москву набралось более чем достаточно.
Путивльский воевода, окольничий Степан Гаврилович Пушкин, пропустил с Богдановичем и Тетерей более пятидесяти казаков, а еще семьдесят вернул – и получил от государя суровый нагоняй. Пришлось Пушкину отменить свой негостеприимный приказ.
Посольство поместили в старом Денежном дворе, заново перекрытом, выбеленном, выкрашенном и выскобленном.
Прием у царя состоялся 13 марта в Столовой избе. В знак особой милости про здоровье гетмана Богдана Хмельницкого, про здоровье полковников и про все Войско Запорожское спрашивал не думный дьяк Алмаз Иванов, а сам государь. После же целования царской руки государь пожаловал Самойла и Павла, пригласил их сесть на лавку и уж после этого пожаловал к руке всех прочих запорожских казаков, прибывших в составе посольства.
Никон принимал посольство на следующий день. Стремясь во всем затмить прием у царя, он исходил не из какого-то государственного расчета или тонко задуманной личной игры, но из одного лишь упрямства и желания быть всех милостивее и уж конечно великолепнее.
Патриарх мог бы принять посольство и сразу после царя, но не поторопился, ибо вечером 13 марта послы ездили к боярину Борису Ивановичу Морозову, а наутро 14-го их принял боярин Илья Данилович Милославский. Никон хотел, чтобы послы почувствовали разницу, чтоб ощутили ступень!
После обычных посольских речей судья Богданович и полковник Тетеря с тревогой ожидали вопросов о церковных делах, в которых оба были не сильны и не особенно сведущи, но услышали иное. Патриарх попросил зачитать ему «Статьи Богдана Хмельницкого».
«Статей» было одиннадцать, а главными, как всегда, были о численности реестра, о судах и самоуправлении, избрании нового гетмана по смерти старого, о жалованье войску и о приеме иностранных послов.
Никон выслушал статьи, подумал и сказал:
– Просите шестьдесят тысяч реестра – стану молить государя, чтоб было по сему. Просите, чтоб в городах ваших урядники были из ваших же людей, из украинцев, – стану молить государя, чтоб было по сему. Гетмана, как и прежде, избирать вам на ваших казацких радах. Но вот о жалованье и о послах не мне решать. Ныне государь собирает большое войско для войны, и казна оскудела. Послов же о добрых делах принимать и отпускать вам по-прежнему, но так как у государя ныне с польским королем война, то с польским королем гетману без соизволения его царского величества ссылаться нельзя.
Почуяв в Никоне реальную власть, послы ударили челом, прося патриарха, чтобы он стал их ходатаем перед Алексеем Михайловичем. Речь шла о поместьях. Богданович хлопотал о грамоте на владение местечком Старый Имглеев, а Тетеря – на местечко Смелая. Было у них и еще одно челобитье – просили для себя и потомства права на несение службы или в Войске Запорожском, или в судах городских, или в земских наравне со шляхтою Киевского воеводства, то есть права на приобретение потомственного шляхетства.
Никон свое покровительство послам обещал, тем более что сам гетман Хмельницкий в запросах на земли не постеснялся. Наряду с местечками и слободами Медведовкой, Борками, Жаботином, Каменкой, Новосельцами он хлопотал о большом городе Гадяче со всеми угодьями.
После торжественного приема украинские гости были приглашены к столу. Никон в трапезную явился в иных одеждах, поражая гостей драгоценными каменьями запоны, панагии, креста, перстней.
Провожал Никон послов уже в третьей перемене. За столом был в изумрудах и рубинах, на провожании – в сапфирах и бриллиантах.
Покидали послы Патриарший двор, точно зная, кто в Москве ныне и заглавного важнее.
22
15 марта царь устроил смотр рейтарскому войску на Девичьем поле. В царскую свиту были приглашены послы Войска Запорожского Богданович и Тетеря. Прибыл на учения со своею свитой из митрополитов, архиепископов, архимандритов и игуменов – патриарх.
– Гляди! Никон! – подтолкнул Савву его новый товарищ по рейтарскому строю мордвин Сенька. – Мой отец с ним из Вельдеманова в Макарьевский Желтоводский монастырь пешком хаживал.
Савва все еще никак не мог очнуться от своей беды, не мог взять в толк, была ли сном вся прежняя жизнь или теперешняя снится.
В руках у него – длинная шпага, за поясом – два пистолета, у седла – ружье. На голове железная шапка, грудь закрывает зерцало – рейтар. Он – Савва-колодезник – рейтар!
Чудно-то чудно, да только вся тысяча здесь – такие же горемыки. Взять Сеньку-мордвина. На ярмарке выпил лишнего, погулял, пошумел – проснулся в тюрьме. Его и посадили-то всего на три дня, а тут и заявись патриарший человек князь Дмитрий Мышецкий. Всех сидельцев – в кандалы, в Москву, а в Москве – в солдаты. Это и был Никонов щедрый дар царю. Нет, не со своих земель набрал патриарх тысячу воинов. Своих крестьян Никон для себя берег.
– Савва! – зашептал Сенька. – А что, если я Никону-то в ноги кинусь?! Ведь меня от семерых отняли. Семерым деткам я был кормилец. Отпустит небось! Свой же он нам человек, мордвин. С Суры мы ведь все!
– Где наша не пропадала, – согласился Савва. – Нас в рейтары беззаконно забрали.
Ученье уже заканчивалось, когда Сенька-мордвин увидел, что вокруг Никона народа поменьше стало, послы от него отошли, бояр тоже рядом нет. Подъехал, спешился, упал перед патриархом на колени. Залепетал по-мордовски и по-русски. И Никон благословил его.
Савва видел: благословил – руку дал поцеловать. Но тотчас Сеньку окружили патриаршие боярские дети и увели.
В тот же день, ввечеру, Сеньку привезли в рейтарскую слободу на санях под тулупом. Поднял Савва тулуп, а там живое кровоточащее мясо. Сколько Сенька батогов отведал, сказать было некому. Сам он в память не приходил.
– Так-то вот с челобитьями в ножки кидаться, – сказал рейтарам поп, за которым сходили, чтоб грехи бедному Сеньке отпустил.
Сенька поскулил-поскулил да и затих, не откликнувшись ни на имя, ни на молитву.
В ту ночь Никон глаз не сомкнул. Мордвин-рейтар из головы прочь не шел. Малый человек – ни жизнь его, ни смерть не могла хоть сколько-то пересечься с судьбою патриарха, повлиять на ее державный ток. Дуновение ветра было более значимо, чем жизнь и смерть несчастного мордвина. О смерти его Никон знал, среди ночи посылал узнавать.
