– На коне! – закивал головой Малах. – В доспехе! Гроза грозой!
Енафу била дрожь.
– Ты чего? – удивился Малах. – Жив, и слава богу.
– Слава богу, – прошептала Енафа.
– Помолись!
Енафа перекрестилась.
– Царь с королем затеялись. Ну да Бог православных христиан не выдаст. – И покосился на Лесовуху.
Ради гостя Лесовуха поднялась, но с постели не уходила. Болезнью лицо колдуньи истончилось, и мудрость, ранее утопавшая в морщинах, скрытая насмешкой, теперь ничем не заслонялась. У Малаха даже под ложечкой засосало. На дочь покосился с обидою. Ведь бок о бок живет! Могла бы, кажется, и поинтересоваться, что там дальше, чего ждать-то?
Подмывало самому спросить, но не знал, какой завести разговор, чтоб на главное вывести. А потому поднес Лесовухе меда и сам тоже выпил.
– Я к тебе денька на три, – сказал дочери, – сенца для коровы накошу.
– Батюшка, твоей заботой живы! – всполошилась Енафа.
– Ладно, ладно! – сказал он. – Не больно раззаботился. Но теперь ради внука и впрямь расшибусь в лепешку. Хоть он и нехристь.
И снова покосился на колдунью:
– Не погадаешь ли?
Енафа даже глаза опустила.
– Слаба я очень, – ответила Лесовуха. – Про великое сказать сил не наберусь. А про тебя – знаю. Урожай тебя ждет… превеликий…
Лицом сразу замкнулась – истукан, да и только.
…Гаданье Малаху пришлось по сердцу. Намахал сена столько, что и на двух коров хватило бы. Да ведь их и было уже две: телочка подрастала резвая.
– Корову-то к быку бы надо! – сказал Енафе.
Та только плечами пожала.
– С яловой коровой пропадешь.
– Пропадешь, – снова согласилась Енафа.
– В Рыженькой с твоей коровой нельзя показаться, – сказал Малах, собираясь в обратную дорогу. На внука поглядел, тот сразу потянул руки к деду.
Малах улыбнулся, потом фыркнул, как кот, пошел обратал корове рога и увел. Явился на другой только день, почти уж при звездах, но довольный.
3
Когда Малах ушел, Лесовуха сказала Енафе:
– Сядь ко мне на постель. Слушай. Есть еще один клад в нашем лесу. В корнях дуба спрятан большой железный сундук. Дуб этот в двенадцати верстах отсюда. В Кокше. Слыхала о таком месте?
– Слыхала, но зачем говоришь мне про это?
– Затем, чтоб тайну с собой не унести. Ты, милая, не алчная, тебя никакое золото не погубит.
– Кому ж мне про тот клад сказать надобно?
Старуха задумалась.
– Некому сказать. Нашему князю бы, да нет такого княжества и не будет. Знай и распорядись кладом умно.
– Тебе уж лучше стало. Сила возвращается…
– Верно. Силы прибавилось. А скоро будет куда как много. Но без твоей помощи мне не обойтись. Послужи мне, милая.
Из подпола по просьбе Лесовухи достала Енафа липовый легкий сундучок, из-под крыши – два тяжеленных березовых короба.
– Теперь сослужи мне предпоследнюю службу, – сказала Лесовуха. – Последняя впереди. Принеси мне с трех болот три кружки прошлогодней клюквы.
Сжалось у Енафы сердце, боязно ребенка оставить с умирающей колдуньей. У колдунов ум непростой. Однако ж и отказать нельзя. Плохого от Лесовухи не видела. Что делать?
Всей защиты – молитва да крест, а у ребенка и того нет – нехристь.
Побежала Енафа на болота, а сама твердит:
– Господи, помилуй! Заступница-матушка, оборони, будь подле сыночка моего.
По болоту, однако, не побегаешь, глядеть под ноги нужно. Спасения в таком лесу ждать не от кого. До того себя беспокойством истерзала, что назад еле доплелась.
Вышла на поляну – тихо. Крыша на избе скособоченная. Такая ветхость во всем, кажется, дунь – и развеется прахом.
Перекрестилась Енафа и – на порог. У двери затаилась – послушать, что там, в избе. Ничего не слышно. Креститься уж побоялась. Толкнула дверь, а порог переступить сил нету, приросли ноги к полу.
Посреди избы лежала огромная, черная как смоль… птица.
Енафа зажмурилась, открыла глаза – птица. Перья атласные, на голове серебряный шлем в виде совы.
– Сыночек! – застонала Енафа, уронив туесок с клюквой.
А сыночек – топ-топ из-за печи.
Обернулась Енафа – соколенок! Белый соколенок! А мордашка, слава богу, человечья. И ручки, ножки!
Мальчику нравилось быть птицей, он поднял крылья и стал бегать вокруг матери, заливаясь радостным смехом.
– Испугалась? – спросила Лесовуха, наблюдавшая за лицом Енафы. – Не бойся, это только наряд.
Она тяжко поднялась со своего странного ложа. В избе стало тесно. Огромная птица повела огромными крыльями, склоняясь над одним из березовых коробов.
– Поставь сокола на престол! – приказала Лесовуха.
– Куда? – не поняла Енафа.
– На стол, значит.
– Зачем? – осмелилась выдавить из себя Енафа.
– Твой сын будет нашим князем.
Енафе хоть и страшно было, но возражать колдунье она не смела. Взяла мальчика на руки, поставила на стол. Лесовуха, бормоча непонятные слова, возложила на голову мальчика тонкий золотой обруч. Обруч был великоват и съехал ему на уши.
– Да будет так! – сказала Лесовуха и строго посмотрела на Енафу. – Когда в ум войдет, объявишь ему. А теперь проводи меня.
– Далеко ли?
– И далеко, и близко, – сказала Лесовуха, медленно направляясь к двери. – Лодку возьми и клюкву.
Лодка была из кожи, легкая как пух. Ребенок остался в избе.
Подошли к озеру, Лесовуха села на корму челнока, приняла кожаную лодку.
– Греби к островку!
Остров сплошь зарос непролазным кустарником.
– Прорубай дорогу, – приказала Лесовуха.
– За топором надо съездить.
Лесовуха повела рукою по перьям, достала сверкающий, с черной рукоятью кинжал.
Ветки падали от одного только прикосновения – такое это было острое и твердое лезвие.
В середине острова, заросшая со всех сторон, стояла избушечка, вернее, теремок сквозной. Кожаную лодку втолкнули в теремок. Туда же и клюкву. Лесовуха поглядела на небо, на озеро, на Енафу.
– Живите, живые. Живите лучше нашего… Ступай, Енафа.
Лесовуха опустила на лицо забрало, и теперь это была птица – с мертвенной серебряной головой, с хищным орлиным клювом. Птица подняла огромные крылья; переступая с ноги на ногу, сделала круг; согнувшись, вошла в терем и легла в лодку.
