– Скажи мне, – говорил он, глядя поверх головы Арсена. – Правду скажи! Вот ты, человек великой учености, во многих землях и народах бывший, скажи мне, какой из народов по уму, по делам своим, по жизни – самый лучший? Кого русским людям не стыдно в пример себе взять, от кого и чему можно научиться и что, по-твоему, нам, русским, перенимать надо в первую очередь?
Разговоры эти были для Арсена Грека трудные. Юлить под пронзительным взглядом Никона невозможно, ложь, даже малую, тот чуял безошибочно и солгавшим – не прощал.
Арсен Грек заплакал.
– Помилуй бог! Чем я обидел тебя? – изумился Никон.
– Святейший патриарх! – Грек встал во весь свой прекрасный рост, поклонился до земли. – Прости мне слабость и глупость, но ведь страшно мне, подножию твоего сияющего престола, судить о предметах, о коих один Бог ведает. Хитрый ум мне подсказывает, каким ответом вернее всего угодить господину моему, но ведь я хочу служить тебе правдой, а не ложью. Ложью многие служат.
– Верно, – сказал Никон, – ложью многие служат. Садись и говори правду.
Арсен Грек сел, взял со стола затейливой работы серебряную чарочку и стал говорить, словно считывал слова с узорной вязи:
– Нет спору, русские люди обладают многими превосходными качествами. Они сильны телом и духом. В этом я убедился, сидя на Соловках. К чужой беде русский человек отзывчив, готов помочь, чем только может, и никогда не отделывается малой подачкой. Я замечал, что, помогая ближнему, русские как бы входят душою в тело просящего и действуют со всею страстью, будто сами подверглись испытанию. Такого участия ни в Европе, ни на Востоке не сыщешь. Но есть у русских качества, которые не только мешают им самим, но и приносят вред государству. – Поглядел на Никона. – Говорить ли?
– Говори.
Арсен снова уставился на чарочку.
– Русские люди на удивление недоверчивы ко всему иноземному. Для них – пусть плохое, но свое. Они чрезмерно уповают на свой ум, тогда как народы Европы сообща, перенимая новшества друг у друга, давно уже обзавелись многими приспособлениями и ухищрениями, которые облегчают труд. Скажу также о дурном. Русские люди завистливы. Сосед может отдать соседу последнюю рубашку, если у того сгорит дом, но тот же человек возведет на соседа напраслину, ежели тот, разбогатев, купит себе и жене своей дорогие шубы…
– Ты скажи, что есть помеха государскому благополучию? – прервал Арсена Никон.
– Господи! Да конечно же безделье! Загляни в любой приказ, вид у каждого важный, неподступный, но ведь никто ничего не делает.
– А это мы тотчас и проверим! – загорелся Никон.
8
Втор-Каверза сидел на том же месте, что и при Плещееве. Хозяева приказа менялись, но сметливый, верный, как пес, слуга каждому нужен.
О Плещееве давно забыли, жизнь потишала. Втор-Каверза раздобрел и сам уже полагался более на подручных, чем на собственную прыть.
День близился к половине.
Перья поскрипывали все слабее, слабее. Иные и вовсе замирали на полуслове, полубукве. Глаза писарей заволакивало непроницаемой загадкой, губы отмякали, отвисали, уши же, наоборот, оттопыривались в сторону первого стола, откуда могло последовать внезапное распоряжение, но Втор-Каверза уже сронил на грудь слюнку, и в носу его посвистывала тоненькая, никому, однако, не противная дудочка. И вдруг писарь по прозвищу Енот сказал:
– Муха.
Все, кто не спал, поглядели на потолок: точно – муха. Летом сия гостья за невидаль сойти никак не могла, но была она огромная, навозная, с блестящей синей спинкой, жужжала грубо и громко, словно в пустой бочке.
– Как бык! – сказал Енот.
Втор-Каверза проснулся, поглядел на муху, растирая пальцами мокрое место на груди. Подумал и сказал:
– Пауку бы ее.
И что за диво! Тотчас муха задела паутину, запуталась.
– Провидец! – прошептал Енот, и все со страхом поглядели на благодетеля, которому речение Енота весьма понравилось.
– Будет тебе паук, будет! – строго сказал Втор-Каверза, и все стали ждать паука.
И проморгали – до того паук тот был невзрачен и мал! Но муха вдруг застонала на весь приказ, как дура какая, истошно, басом.
Втор-Каверза даже посокрушался:
– Экий прыщ! А поди ж ты, совсем запынял.
– Может, снять паутину-то? – спросил Енот.
– Пусть! – слабо махнул рукой Втор-Каверза. – Пауку тоже есть надо.
– Охотник! – подхватили приказные.
– Большой ловкач.
– Этот свое не упустит!
А между тем патриарх Никон уже катил в Кремль, думая, как он сейчас нагрянет в первый попавшийся на глаза приказ, что сделает с ленивцами и чем поощрит тружеников.
На Пожаре послал Арсена Грека разменять в лавках на полуполтины дюжину ефимков. Ему теперь представлялось, как, войдя в приказ, он отколотит нерадивцев своим посохом, а потом побитых наградит. И конечно, такая учеба пойдет всем на пользу, а молва о патриархе разнесется самая пристойная.
В палату, где сидел Втор-Каверза, Никон вошел в тот миг, когда приказные уже потеряли интерес к мухе и откровенно дремали, ожидая сигнала к отпуску на обед.
– Ночью спите и днем спите? – спросил Никон, появившись как из-под земли. – А когда же вы бодрствуете? Когда государю служите?
И тотчас, заведя посох за спину, хватил им крайнего, бедного Енота, который один во всей палате не спал и даже писал. Удар пришелся по шее. В глазах у писаря потемнело.
Никон ударил каждого, и Втора-Каверзу тоже.
– Если будете спать, – пообещал патриарх приказным, – всех отправлю в Сибирь жиры протрясти. Вот вам мой наказ: все бумаги, все дела, задержанные и новые, за единый месяц сотворите разумно и по всей правде. А не будет по-моему, и вам пощады не будет. За радение же государю и разговор иной, за радение будет вам награда. И вот задаток к той награде!
Взял у Арсена Грека мешочек с деньгами и каждому самолично дал по полуполтине.
Получая деньги, побитые мгновенно веселели, и патриарх тоже развеселился.
– Что ты сидишь, как аршин проглотил? – спросил он, останавливаясь у стола Енота.
– Хрустнуло, – сказал Енот, боясь пошевелиться, – в шее хрустнуло.
– Так вот тебе полтина, коли хрустнуло! – засмеялся Никон, брякая деньги перед несчастным писаришкой.
– И у меня хрустнуло! – тотчас завопил Втор-Каверза.
– Вот и тебе! – Никон и ему дал полтину.
– И у меня!
– И у меня! – радостно завопили приказные.
– Вот вам всем ефимок на… – Никон поиграл глазами, – на… свечи!
– На свечи! – радостно гоготали приказные, поглаживая кадыки.
