Под утро он провалился в тяжелый, зыбкий сон и тотчас услышал неотвязный, наглый стук.
– Как смел?! – рявкнул на Тараха.
– Помилуй, святейший. От князя Пронского к тебе.
– Подождут до утра.
– Да ведь утро.
– Все равно подождут.
Но из-за двери сказали громко и властно:
– Нельзя ждать, святейший!
В комнату быстро вошел полковник Лазорев.
– В Москве чума.
18
Никон шел служить в Благовещенскую церковь. Лицо его было закрыто черным платком, пропитанным розовым маслом и окропленным святой водой.
Что-то было не так на соборной площади, что-то было тут странное. Но Никон оставался спокоен. Он чувствовал в себе это властное холодное спокойствие. Ничто его не пугало.
Перед Успенским собором он остановился, поклонясь надвратной иконе Богоматери, да и прозрел.
Пусто на площади. А тишина как в полночь.
При солнце полночная тишина. И пусто. На всей площади они вдвоем с келейником Тарахом.
«Колокола-то звонили, что ли?» – стал вспоминать Никон и не вспомнил.
И в храме пусто. Священство да князь Иван Васильевич Хилков.
Под благословение князь подошел как-то боком. Благословясь, сказал:
– Уже в трех местах ожгла. Князь Михайло Петрович Пронский велит в приказах окна кирпичом закладывать.
Никон тотчас поворотился к Тараху:
– Ступай на Патриарший двор. Пусть и у нас окна закладывают. В монастыри – никого не пускать.
Никон облачился. Начал службу, зная, что за запоною царица с царевнами.
Служба шла, а божественные слова пролетали, не задевая ни совести, ни ума. На одном из выходов остановился перед Богоматерью, поглядел и понял: простит, все простит. Посмотрел на Спаса, в ярые глаза его, в черные зрачки, и отвел взгляд. Сердце загорелось нетерпением: нельзя времени терять! Моровую язву по воздуху носит, а воздух не лужа, не обойдешь.
Зайдя в алтарь, сказал священнику:
– Главенствуй!
Разоблачился, прошел за запону к царице. Она смотрела на него с надеждой.
– Ехать надо, – сказал он ей тихо. – Тотчас закладывать лошадей и ехать.
19
Полковник Лазорев с тремя сотнями драгун рысью прошел Москворецкими воротами и, оставляя стражу на каждом перекрестке, пересек Царицын луг и через Хамовники выехал к Калужским воротам, запретив здесь движение всем без разбору.
Вскоре по этому пути промчали наглухо затворенные кареты, охранявшиеся спереди, с боков, сзади. Промчали так, словно кто гнался за ними, но сразу же за московской стеной сей скорый поезд перешел на движение медленное, опасливое, со многими остановками.
Направлялись в Троице-Сергиеву лавру, но уже на первый стан, устроенный на закрытой деревьями поляне, пришло известие – дорогу перебежала чума.
Не мешкая, снялись с места.
– Куда? – спросила Никона царица, не отпуская со своих рук младенца Алексея.
– За леса, к хорошей чистой реке! Там и переждем заразу, – твердо ответил Никон.
Царица успокоилась. Хорошо, когда есть человек, который знает, где спасение.
Драгуны Лазорева и он с ними ловили разбежавшихся из тюрем сидельцев. Двое охранников умерли, и сначала разбежались сторожа, а потом, выломав двери, горемыки сидельцы.
– Не дураки они в городе смерть ждать, – решил Лазорев и выехал с отрядом за город, ожидая беглецов не столько на дорогах, сколь на малых тропинках.
И верно, чуть ли не сорок татей выловил, и ушло, правда, столько же.
Не все, видно, за городские стены стремились. В одну из ночей ограбили двор купца Ковригина.
Утром Лазорев поехал к Ковригину, чтоб учинить допрос, а слободские люди вокруг двора засеку ставят – чума.
Купец Ковригин на крышу залез, плачет, грозится, притащил мешок с деньгами, пересыпает из мешка в меру и обратно.
– Выпустите! Не дайте помереть! В монахи постригусь!
Клянет всех нещадно: Пронского, Хилкова, а больше всего патриарха.
– Антихрист проклятый! Колол глаза святым иконам Никон, а наказание от Бога нам, страдальцам. Изловите Никона! Всем вам погибель будет, коли не прибьете дьявола.
Чумному рта не зажмешь, ничего ему уже не страшно.
Лазорев велел зевак разогнать. Дивное дело! От чумы все по щелям разбрелись, как тараканы, а на чумную дикую речь – вот они.
Чумные речи, как сама чума, – заразны. Стали людишки в толпы сбиваться, юродивые на папертях заголосили. И все в одно слово:
– Пусты наши церквы, Бог покинул нас, сирот! Сатане головой выдал!
Лазорев во всех шумных местах был со своими драгунами, никого, впрочем, не трогая и ни во что не вмешиваясь. На ночь глядя, вернулся ко двору Ковригина. Тревожил его купец-сумасброд.
Летнему дню конца нет. Лазорев за день задеревенел в седле, однако ж и ночь покоя не сулила.
Поменял возле ковригинского двора караулы. Солдаты все крепкие, десятник – человек расторопный и не дурак.
– Поеду спать, – решил Лазорев. – Любаша небось извелась, ожидая.
Тут и звездочка на небо вспрыгнула. Словно в свете-то белом и тишь, и благодать.
И только Андрей поводом шевельнул, чтоб домой ехать, на заборе появилась баба, сиганула наземь и кинулась бежать.
– Пали! – крикнул Лазорев драгуну с карабином.
Тот растерянно повернулся к полковнику:
– Как же это?.. В бабу?!
– В чуму!
Лазорев спрыгнул с седла, выхватил у драгуна карабин, навел, прицелился – убил. Грохот выстрела сорвал с гнезд галок. Завизжали, заклубились в небе. И тут еще трижды пальнули. С другой стороны двора. Лазорев на коня, помчался вокруг зачумленного двора.
– Убежал! – крикнул ему драгун. – Трое было! Двое вон они, не шевелятся, а третий в проулок ушел.
– Догнать! – приказал Лазорев. – Один останется, двое – в погоню.
И сам, вытащив из-за пояса пистолет, поскакал в проулок.
Пришла вдруг дурная мысль: а что, если чумной в его двор забежит, ведь тогда и домой к себе не войдешь.
Детишек представил, Любашу. На лбу испарина выступила.
– Господи! Упаси нас, Господи!
20
Полковника Андрея Лазорева не взяли в смоленский поход ради слабого здоровья, а еще потому, что человек он надежный. Верный, умный человек. И хоть Лазорев приходил жаловаться на судьбу своему благодетелю Борису Ивановичу Морозову, тот сказал ему честно:
– Я сам просил государя оставить тебя в Москве. Тати небось уж руки от радости потирают, почитая себя ныне хозяевами не токмо темных, но и денных слобод и улиц. Будь же в ответе, Андрей, за покой домов наших, наших жен и чад. В награду обещаю тебе сельцо душ на двадцать.
