Царицын стан был на реке Нерли.
Луга цвели в тот год, как перед концом света. Цветы лезли из земли красоты невиданной, лохматые, глазастые. Грибы росли колдовские – кругами. Меж деревьями порхали синие сойки, лебеди на реку садились черные, красноклювые, со змеиными шеями.
И вдруг – заморозок. Посреди лета!
Проснулись, а трава поседела. Даже Никону страшно стало.
Но к тому времени он уже знал: всюду мор – в Нижнем Новгороде, в Калуге, в Торжке, в Твери, в Туле и Рязани, в Угличе и Суздале, в Переславле-Залесском, в Звенигороде, а вот в Калязинском монастыре покойно.
Как проснулась царица, так тотчас собрались, и огромный поезд тронулся в путь. В Калязин.
24
На войне так не берегутся в походе, как Никон шел. Впереди три разведки: дальняя, средняя и короткая. И не зря.
Уж солнце садилось, когда вдруг скачут, машут, кричат:
– Стой! Впереди через дорогу перевезли мертвое тело!
Стали. Через полчаса новый гонец.
– Перевезли тело дворянки Гавреневой. Умерла от чумы.
– Сколько верст до заразного места? – спросил Никон.
– Али пять, али семь!
– На дороге и по обеим сторонам сажен на десять, а то и на двадцать накласть дров и место выжечь. Да смотрите – гораздо выжечь! – строго-настрого приказал, а сам пошел успокоить царицу.
Мария Ильинична сидела, затворясь, в карете, царевич Алексей Алексеевич был с нею.
Сверху с кареты спустили полог, Никон вошел под этот полог и только потом отворил дверцу.
– Что там? – осторожно спросила Мария Ильинична, а у самой страх в глазах.
– Дорогу починяют, – сказал Никон. – Дорога нехороша.
– Я слышала – чумную перевезли. Рисковать-то я не вольна, – снова сказала Мария Ильинична, указывая глазами на спящего в пеленках царевича.
– Беспокоить тебя попусту не хотел, великая государыня, – признался патриарх. – Я приказал место выжечь. Огонь спалит заразу.
– Землю тоже надо бы срыть, – сказала царица.
– Как же без этого? Обязательно сроем. Сажени на полторы на дороге и на сажень по обочинам.
– От царя вестей нет. Я уж плакала нынче.
– Ан и напрасно! – улыбнулся Никон. – Письмо есть! Я его тебе, царицушко, принес. Заплутало письмо, ища наш поезд. А письмо доброе. Почитай-ка вот.
Письмо было короткое, писанное с первой до последней строки рукою Алексея Михайловича.
«А об нас бы вам не печаловаться, – писал государь, – а мы милостью Божиею и отца нашего великого государя, святейшего Никона, патриарха Московского всея Великая и Малая и Белая России молитвами, в своем государеве походе. А мы, перебрався на вьюки, пойдем сего дня на Смоленск. А грязи непроходимые, и того ради дела Божия не оставим».
– Ах, святейший! Ах, милый ты человек! Все-то успокоишь и обрадуешь. Я коли смела, так одними твоими молитвами. – Царица вдруг взяла Никона за руку и прижалась к ней щекою, слезы так и закапали из прекрасных глаз.
Никон смутился царицыному порыву. Благословил ее, благословил кормилицу и младенца.
– Распоряжусь пойду.
Вышел из кареты и, отойдя от нее подальше, приказал своему человеку Агишеву:
– Скачи на то место, где дорогу выжигают. Как выжгут, пусть уголье, пепел и землю снимут на сажень. Старую землю пусть увезут версты за две – за три, а на старое место пусть новой земли насыплют.
Агишев ускакал.
– Помолимся! – сказал Никон свите. – Под частыми звездами, под куполом небесным, как молились издревне пустынники и пророки. За бедную нашу Россию, казнимую недугом.
Глава 10
1
Небесный купол над Рыженькой был столь чист и высок, что Малах только вздохнул. Под такою-то синевой творилось на земле великое несчастье. Откуда его надуло, одному Богу известно. От дождя – крыша, от половодья – лодка, от морового ветра и в подполье не отсидишься.
За три дня половина Рыженькой померла. Кинулись к монахам, чтоб отмолили напасть, но монастырские ворота затворились перед толпою. Приходский поп Василий в первый день мора скончался, дьячок во второй. Ходили всем селом на святой ключ. Омылись, окропили дома и дворы, но болезнь не убывала.
Малах ударил в било. Люди сбежались в надежде услышать, где и как искать спасения.
– Надо мертвых похоронить, – сказал Малах. – От их смрада болезнь настаивается и крепчает.
– Кто же убирать будет? – удивился Емеля. – Страшно!
– На «Отче наш» будем считаться, – предложил Малах. – На кого падет «Аминь», тот и могильщик. Троих будет достаточно.
Посчитались. Трое мужиков, одевшись в белые рубахи, выкопали под горою яму, снесли в нее мертвых, яму закопали, а на следующий день сами померли.
Тут, однако, болезнь замешкалась. Помирать люди помирали, но уже не косяком.
Черными тараканами побежали из монастыря монахи. Что для чумы каменный забор? Может, и повыше избяного, да на много ли?
Жители Рыженькой снова вышли на улицу выбрать могильщиков.
«Нынче на меня счет падет», – подумал Малах и не ошибся.
Настена, дочь, заголосила, но Малах цыкнул на нее.
– Мирское дело – доброе, – сказал он, ожидая себе товарищей.
Жребий пал на старика и на Емелю. Все трое были спокойны, но тут ударилась народу в ноги Матрена – мать Емели.
– Дозвольте мне сыновье место заступить! Весь корень наш переведется.
Емеля покраснел от такого заступничества, набычился, набираясь гнева, но Малах сказал ему:
– Мать права: мельчает народ. Живи, Емеля, плодись! Даст Бог, минует тебя черная болезнь.
Люди не расходились, ждали от Малаха какого-то доброго, ограждающего от беды слова. Тогда он сказал им:
– Мы, как свое дело сделаем, в баньках поселимся. Вы же ступайте истопите нам бани, чтоб помыться нам было где, и те баньки закидайте сухим хворостом. Коли помрем, баньки надо будет тотчас сжечь.
Прежде чем взяться за дело, вымазал Малах дегтем свою одежду. Дедок с Матреной не стали пачкаться.
Малах не только покойников похоронил, но и скарб их собрал и сжег. Потом и с себя снял одежды, тоже в огонь бросил.
В баню пришел голяком. Баня, обложенная хворостом, была истоплена, щелок наведен. В предбаннике порты и рубаха, хлеб, лук, соль, бадья с квасом.
Вымылся Малах, квасу попил, хлеба поел. Лег в предбаннике, а ночью в баньку перешел.
Утром выглянул – горит банька дедка.
«Один готов», – подумал.
Вечером запылала баня Емелиной матери.
