– Двадцать! – сказал радостно пятидесятник.
– Чего?! – удивился Савва.
– Двадцать пушек на башне.
Смутился Савва. Пока он ужасался, истинные воины не гром слушали, а вспышки считали. Насчитали таких вспышек всего более ста семидесяти. В пушках Смоленск недостатка не знал.
Чтоб не смущать души своей раздумьями, жил Савва не сам по себе, а как муравей – живая частица живого муравейника.
Говорили «тащи» – тащил, говорили «беги» – бежал, «стой» – стоял…
Теперешняя его жизнь была для него не жизнью, а словно бы присловьем в сказке. Сказка шла-шла да и запнулась, а язык бахаря не умолк, молол не хуже мельницы, но куда-то в сторону, на что-то все намекая, чего-то все загадывая.
Савва не думал о Енафе. Не позволял себе такого. Коли снилась, глаза открывал тотчас… И все потому, что не хотел признать войну за жизнь. Пуще смерти самой боялся, что вдруг ему чего пожелается. И уже скоро выпал Савве день зело искусительный.
4 июля царскому войску на помощь, а скорее ради государской чести пришли казаки нежинского полковника Василия Золоторенко, шурина Хмельницкого, родного брата Ивана Никифоровича, наказного гетмана Войска Запорожского.
То ли глядя на сытых казачьих коней, то ли уж совпало так, послал Артамон Сергеевич Матвеев целую полусотню, в которой служил Савва, косить для полковых лошадей сено.
Пятидесятник увидал овсы и, недолго думая, приказал скосить их.
– Да как же так? – возроптали драгуны. – Не помнишь, что ли, присказки: на благоверного князя Андрея батюшка-овес до половины урос. Подождать бы! Да и хозяин, смотришь, сыщется!
– Косить! – приказал пятидесятник. – Всякий здешний хозяин – царю враг.
Взял Савва в руки косу, и вспомнилось, как осоку на болоте косил… Аж головой замотал, чтоб виденье от себя отогнать. Ан нет! Стоит перед глазами болото, а посреди топей, ни на дюйм ногами не увязнув, – Енафа с младенцем на руках.
Поле быстро смахнули.
Когда везли возы в лагерь, встретился им царь на коне со свитой. Лошадей честь по чести тотчас остановили, шапки скинули. А царь увидал, что овес зеленый везут, узду натянул и стал, как на грех, против Саввы.
– Зачем добро погубили?
Смотрит Савва царю в светлое его лицо, а сам думает: «Помнишь ли, государюшко, нашу встречу? Я твой ефимок до сих пор на кресте ношу».
А царю до Саввы дела нет, брови насупил.
– Обижать жителей, отвоеванных у короля городов ли, деревенек мною строго-настрого заказано! Разве они виноваты, что под королем томились? Отвечай, недобрый человек, почему ослушался царского повеления?
Ну что на это царю скажешь? Не виноват! Указа твоего слыхом не слыхивал, косил овес не охотою – неволей…
«Неужто высечет?» – подумал Савва, и слезы сами собой выступили на глазах.
– Вижу – стыдно тебе! – сказал государь. – Что же раньше-то слезу не сронил? Небось сам крестьянин, а другого крестьянина не пожалел. Вот и я вас не пожалею. – И повернулся к воеводам: – Выпороть всех перед войском. Вину их объявить всему войску.
– По сколько ударов им положено? – спросил царя Перфильев.
– На первый раз по десять… К нам люди своей волей идут, а мы уж и за грабежи принялись. На первый раз – кнут, а на второй – голову прочь! Вот как у меня будет!
– Государь, – тихо сказал Глеб Иванович Морозов, – солдаты – люди подневольные. Им начальник приказал поле скосить.
– Начальника тотчас в простые драгуны! – закричал царь. – А этим кнута, чтоб дураков не слушали…
Поехал прочь, но тотчас вернулся.
– За поле убыток с начальника взыскать… А солдатам его, чтоб другим неповадно было, – кнута, по… семи ударов. По пяти! А наказали чтоб на виду всего войска, у позорных столбов!
7
Шатры складывались один за другим, челядь грузила пожитки на телеги. Царский стан готовился поменять место.
Высекли косарей утром. Еще через час поставлены были там и сям столбы, чтоб всяк в войске видел, как строг государь к тем, кто обижает жителей возвращенных России земель.
Уже после полудня Алексей Михайлович обошел наказанных и каждому поднес из своих рук серебряную чару вина. Приговаривал:
– Сердца на государя не держите! Ради доброго дела терпите! Смоленская земля русская, и люди на ней русские. Кто забудет о том, и себя накажет, и меня, великого государя.
Савва, слушая царя, все глядел на него: да вспомни же мальчонку на дороге к Троице! Вспомни!
– Вижу, сказать хочешь! – догадался Алексей Михайлович. – Говори!
Савва перепугался, но брякнул-таки:
– Руки у меня к столбу приторочены, вели, государь, крест с груди моей достать.
Царь удивился, кивнул Артамону Матвееву, тот расстегнул драгуну ворот, выпростал крест с ефимком.
Алексей Михайлович, помаргивая, глядел на нелепое сие соединение.
– Это твой ефимок, – сказал Савва, – ты мне его дал и беречь велел.
– Когда же? – вырвалось у царя.
– А в год кончины благоверной царицы Евдокии, твоей матушки.
Царь перекрестился.
– Помню, – сказал он неуверенно и вдруг просиял. – Помню! Ты был у слепцов поводырем. Пели они больно хорошо.
А на Савву как наехало. От обиды за кару, которую не заслужил, губы так и задергались.
– Возьми, великий государь, свой ефимок! – крикнул зло, но тотчас и сробел. – За потраву возьми, для смоленских крестьян.
Алексей Михайлович вдруг страшно смутился:
– Те деньги уж взысканы! – и быстро пошел прочь, но, отойдя шагов с десять, остановился, махнул рукою свите, чтоб не шли за ним, а сам столь же быстро воротился назад.
Сказал Савве:
– Ты прости меня… А коли от чистого сердца даешь, я взял бы сей ефимок. На мое государево счастье.
У Саввы комок под горло подступил.
– Бери! Я тебя люблю, государь. С той самой поры люблю.
– Ты – любишь, а я тебя – кнутом. – Алексей Михайлович вздохнул. – До вечера никак освободить нельзя. Ты уж потерпи.
Снял с Саввы через голову шнурок с ефимком и медным крестом, а с себя снял золотой крест. Поменялся.
– Зовут как?
– Савва. Савва-колодезник. Я еще башни осадные строю.
– Дай тебе Бог! – Царь перекрестил казнимого, сам перекрестился, пошел к свите, уже не оглядываясь.
Вскоре весь царев город ушел, направляясь к Смоленску. Встал государь всего в двух верстах от крепости на Девичьей горе.
Пушки постреливали, но к вечеру угомонились. И на земле сделалось тихо. В тот тихий час явился на небо месяц.
