Неронов сидит помалкивает, Аввакум голову нагнул, под ноги глядит.
– Я горюю, – заговорил хозяин дома, – что в приезд митрополита Феофана Палеопатрасского, который был в Москве при покойном государе, царство ему небесное, так ни о чем и не договорились. Если бы основали тогда греческую типографию, как просил Феофан, а говорил он устами патриарха Парфения, то всем было бы хорошо.
– Патриарх Парфений хотел отказаться от книг, кои печатают в Венеции, – напомнил о сути Феофанова ходатайства Стефан Вонифатьевич. – Венеция – под папой римским, а католикам истинное слово Божье не дорого. И по нечаянности исказят, и по умыслу, а все ошибки – закваска для ересей.
– И хорошо, что убрался этот ваш Феофан ни с чем! – горячо откликнулся справщик книг старец Савватий. – И так от греков проходу нет. Читать как следует не умеет, а уже поучает. Понаехали бы эти гривастые развратники, всю бы Москву своим умничаньем смутили бы. Русскому человеку ныне почет невелик. У нас скорее бродягу будут слушать, лишь бы заморский, нежели своего мужа ученого, сединами венчанного.
– Знаю, не любишь ты, Савватий, греков, – сказал Стефан Вонифатьевич.
– Греки, как и малороссы, в вере не тверды. Их еще патриарх Филарет укорял в шаткости, а патриарх Филарет, когда жил у поляков в плену, нагляделся на отступников.
– Русская вера против греческой – море и лужа, гора и песчинка! – в сердцах воскликнул Иван Наседка.
– Доброй вере доброе знание не помешает, – улыбнулся Федор Михайлович. – А вот невежество для веры погубительно. Днем русский человек на пеньки не станет креститься, а как дело под вечер, так каждый пенек – леший. Великому государству нужен великий свет. Мало у нас книг добрых издано. «Кирилловой книгой» разве что похвалиться можем да «Златоустом».
Стефан Вонифатьевич довольно кашлянул, погладил бороду. В «Книге глаголемой Златоуст» «Слово о правде» – его собственное слово.
– «Кроме российского языка, нет нигде правоверующего царя!» – на память процитировал Неронов. – Слава, тебе за великую и простую сию мудрость, Стефан Вонифатьевич! В своей «Правде» ты подобен Филофею, – старцу Елеазарова монастыря, который в посланиях своих провозглашал: «Москва – третий Рим, третий Рим и есть, ибо нет на земле лучшей хранительницы Христовой веры, чем белокаменная».
– Нет и хранителя лучшего православной святой веры, чем великий государь наш, Алексей Михайлович! – воскликнул старший Ртищев, Михаил Алексеевич.
Все помолчали, прочувствовали весомые слова главы рода.
– За устройство Дома Божьего надо браться сразу со всех сторон, – сказал епископ Коломенский Павел. – Меня смущает резвое наше многогласие. И в три голоса поют, и в четыре.
– Сам государь слышал службу в шесть голосов! – воскликнул Стефан Вонифатьевич. – Я с патриархом кир Иосифом говорил о великом гневе государя. А патриарх мне в ответ: «Немощен я. Стар. Вам, новым людям, скинуть меня охота». Так и недослушал толком.
– Собор о запрете многогласия нужно собирать, – сказал Павел Коломенский. – Единогласие установить будет трудно. Служба станет непомерно длинной, и народ возропщет.
– «Возлюбленные! Мы теперь дети Божьи, но еще не открылось, что будем».
Неронов сказал это и хитро сощурил глаза. Стефан Вонифатьевич повздыхал:
– Ты все язвишь, поп Иван. Скажи, чего ради помянул слова апостола Иоанна Богослова?
– Вот на него поглядите! – Неронов вскочил, отбежал на середину светлицы и воззрился на Аввакума. – На него, ибо этот человек, поп Аввакум, живет по слову того же Иоанна Богослова: «И мир проходит, и похоть его, а исполняющий волю Божию пребывает вовек». Никто ему не указывал – ни царь, ни патриарх. Вера указала. И он служит в городке в своем, в Лопатищах, единогласно. И за ту любовь к Богу стреляли в него, терзали его, разорили его дом и разграбили все имущество, а ныне и вовсе выбили из городка прочь. А он, чай, не один, и жена у него, и дети малые, второе дите в изгнании, в дороге родилось.
– Зачем ты рассказал обо мне, батька Неронов?! – воскликнул Аввакум, полыхая щеками. – Я не жалуюсь. Не суда я пришел искать в Москву, ибо я знаю: «Всякий, не делающий правды, не есть от Бога, равно и не любящий брата своего». Воевода, гонитель мой, придет час – образумится. Избави меня Господи, чтоб я на него возвел грозу! Ведь сказано: «Кто не любит, тот не познал Бога». Не управы искать пришел я в Москву, пришел послушать мудрых людей и укрепиться в вере.
«Горяч и безмерно горд, – решил про себя Федор Михайлович, глядя Аввакуму в лицо. – С такими молодцами можно старую перину и выбить, и вытрясти».
– Мы рады, поп Аввакум, что ты пришел к нам! – начал Павел Коломенский, но дверь распахнулась и явился Борис Иванович Морозов.
– Христос воскресе! – провозгласил он и принялся христосоваться.
Было видно, что боярин весьма торопился. На лице бисер пота, глаза отсутствующие, усталые. Федор Михайлович заметил это, заволновался, но тотчас всё и прояснилось. Едва Борис Иванович похристосовался, сел рядом с Михаилом Алексеевичем, передохнул, как примчался перепуганный слуга, но объявить ничего не успел – следом за ним в светлицу вошел государь всея Руси Алексей Михайлович.
– Христос воскресе!
Аввакум увидал перед собой веселые глаза, румяное лицо, золотистый пушок бородки и усов. Румяные губы трижды коснулись его, Аввакумовых, щек, и сам Аввакум, трепеща от ужаса и счастья, коснулся губами царских, пахнущих весенним вкусным воздухом.
– Воистину воскресе! – прошептал Аввакум, но царь уже христосовался с Нероновым.
6
Аввакум с Марковной спали на печи. Запечный сверчок сверлил темноту золотой своей песенкой. Посапывал, разметавшись, сынок Ваня. Агриппинка развздыхалась, чмокая материнскую грудь.
– Совсем как дома, – сказала Марковна, и Аввакум по голосу догадался: улыбается, а в глазах небось слезы.
– Эй, Марковна!
– Что, Аввакумушка?
– До чего же меня сегодня переполошило всего. В ум не возьму. Ну, поверишь ли, слуга вбежал, а дверь закрыться не успела, как опять нараспашку – и входит царь. «Христос воскресе!» Прямо ко мне, и целует. Меня, попишку-замухрышку лопатищинского! А в светлице-то и оба Mopoзовых, и Стефан Вонифатьевич, духовник царский, и Павел Коломенский, все Ртищевы… А как глядели на меня, когда батька Неронов про мытарства наши рассказал им! Будут оставлять в Москве – не откажусь. Ох, люба, люба мне голубушка белокаменная! Скажи, чего молчишь?
– Аввакумушка, тебе видней.
– Марковна, Марковна! Думаешь, я без сердца? Жена на сносях, а мы в ночь бежим по снегу, в мороз. Жене – родить, а мужа пинками – долой из дому да и за околицу. Что ни день, то другая крыша. Пропитания – кто что подаст. Но, Марковна, кончатся наши муки. Господь Бог все видит.
– Аввакумушка, да разве я тебя укорила когда-нибудь за твою веру, за твою правду? Ты за Божье слово как стена каменная стоишь.
