– Какой Шереметев? – Лазорев потянулся за кубком.
– Федор Иванович, вестимо.
– Федор Иванович, говоришь? Наитайнеший, что ли? Правитель? Его песенка спета. Теперь в Москве другие люди у дел, а над всеми Борис Иванович.
Глаза у Тимошки забегали. Отстранился от Лазорева. Спросил хрипло:
– Какой Борис Иванович?
– Чай, Морозов.
– Воспитатель царевича?
– Да ты хоть знаешь, кто ныне у нас на царстве?
– Царь Алексей.
– То-то! Царь Алексей Михайлович царствует, а правит Борис Иванович.
Анкудинов впал в задумчивость.
– Да вы кто будете-то? – спросил Лазорев. – Купцы или молиться ходили?
– Возьми еще кувшин. Нашу жизнь рассказывать без вина – горло обдерешь. – И опять вцепился глазами в глаза. – Ох какие они безгрешные у тебя!
– Глаза, что ли? Глаза не ответчики за душу.
– Борис Иванович-то что наказал?
– Велел грека ученого сыскивать для исправления божественных книг. Я вместе с посольством приехал, да у меня особая статья, живу у местных монахов. Мне и лучше. Посольских со двора не выпускают.
– Нашел монаха?
– Да в них, в греков-то, разве влезешь? Они все тут премудрые. А друг про друга такое говорят, хоть тотчас на костер… Слушайте, ребята! Да вы ж небось распознали уже здешних книжников! Может, кого присоветуете?
Тимошка, мрачнея, переглянулся с Костькой: уж больно прост москаль.
– Давай, парень, пить. Да и расскажи ты нам, что на Москве содеялось… без меня.
– А ты когда из Москвы ушел? – не замечая «без меня», спросил Лазорев, ухватил двумя пальцами креветку и крепко засомневался: то ли уж заглотнуть, то ли под столик кинуть.
– Когда мы, Костя, от супостата моего утекли? – Анкудинов не спускал глаз с Лазорева. – Ешь, не околеешь. Мы-то с Костькой едим… Когда, Костя?
– В сорок третьем годе.
– В сорок третьем? – Лазорев запрокинул голову, зажмурился, опустил в рот креветку и тотчас выплюнул. – Фу, мохнатая!
– Да какая же она мохнатая! – удивился Костька, показывая, как и что нужно есть в креветке. – Белое мясцо.
– Мясцо! – содрогнулся Лазорев. – У лягухи тоже мясцо белое.
– Ты про Москву расскажи, – напомнил Тимошка.
– Чего я расскажу? Я сам не московский. В Москве служить начал уже при новом царе. Для меня вся Москва – радость. Ну перво-наперво – Кремль с башнями.
– Кремль с башнями. Ох, Костька! Ох! – закатился Тимошка, он устал быть бдительным и насмеялся до икоты. – Ну, а еще-то чего?
– Еще-то? – Лазорев сидел красный: с толку человека сбили. – Насмешил-то чем, не пойму.
Тимошка отер слезы, запил икоту вином.
– Прости, брат. Хмель смеется. Я тебе про Москву, а ты и говоришь – Кремль с башнями. Уж это вестимо. Раз Москва, то и Кремль. Про жизнь тебя спрашиваем. Хорош ли теперешний царь?
– Нам, служилым, до царя далеко. Голов зазря не рубит, – значит, хороший.
– Дошло до нас, недовольных теперь много в Москве.
– Соль непомерно вздорожала. Без соли сидят людишки – вот и кипит в них. Рыба протухает, в мясе черви. Капусты, грибов, огурцов – много ли насолишь, когда за пуд соли две гривны подавай. Стрельцу за два пуда почти год нужно служить.
– А куда царь глядит?
– Э! Не мое это дело. Мое дело монаха ученого в Москву привезти.
– Был бы ты в царях, Тимоша, неужели допустил бы такую дурость? – воскликнул Костька.
– Цыц! – пьяно мотнул головой Анкудинов и вскочил на ноги, расплылся в улыбке. – Салям алейкум, мастер Мехмед! Пожалуйте к нам, мастер Мехмед.
– Алейкум салям, у рус!
Турок был на голову выше высокого Тимошки. Грузный, пузатый, и на огромном этом теле – горошина-головка.
– Сулейман! – позвал мастер Мехмед. – Принеси моего любимого. За все вино, выпитое урусами, деньги возьмешь с меня.
Мастер Мехмед сел на ковер.
– Этот русский приехал звать на службу московскому царю ученого богослова, – сказал Анкудинов Мехмеду и повернулся к Андрею: – О тебе говорю. Мастер Мехмед – кожевник, наш друг и друг вина.
– Скажи этому урусу, – попросил Мехмед Анкудинова, – я воевал с урусами в Азове, но мне по сердцу урусы. Я воевал с персами, брал Багдад, но войну в Азове ни с чем нельзя сравнить. Ты скажи этому урусу: я видел смерть много раз. Я не боюсь смерти, но мне будет горько, если урусы станут моими врагами. Я хочу, чтобы все вы, сколько вас ни есть, были мне друзьями, и моим детям, и моим внукам. Турки – великие храбрецы, но в Азове на меня поднял ружье маленький мальчик. У вас, если взрослые умерли, оружие поднимают дети, – урусов нельзя превратить в рабов.
– Он говорит, – перевел Анкудинов, – что воевал в Азове и в Багдаде. Персы – дрянь, а русские – молодцы. С русскими он не хочет воевать, с русскими он хочет дружить.
Выпили с Мехмедом.
– Много ли у него детей? – спросил Лазорев.
Мехмед расплылся в счастливой улыбке, поднял обе руки и загнул только два пальца.
– У него одна жена, – перевел Анкудинов. – Он может взять еще три жены, но никогда не возьмет, потому что любит только одну Элиф. Жена была с ним в хадже, по святым местам ходили. Мекка, Медина. Потому Аллах ей всякий раз дает двойню… Спрашивает, сколько у тебя детей?
– У меня пока нет детей. Женился перед самым походом.
– Дорога далекая, приедешь домой – жена сыном встретит, – сказал Мехмед.
– Спасибо тебе, добрый человек! – Лазорев прижал обе руки к груди, поклонился Мехмеду.
В кофейню пришел меддах. Постелил коврик, попросил кофе, отпил глоточек и, раскачиваясь, повел россказни.
– Если масло горькое, то и пилав будет горький, если не у кого спросить, спроси у самого себя, если скажут, что на небе свадьба, – женщины попросят лестницу. Не бывает моря без волн, дверей без петель, девушек без любви. Было – не было, жил-был царь. Всем тот царь угодил, да только не было у него детей…
Анкудинов изредка переводил Лазореву на ухо несколько фраз, но переводил хитро.
Меддах рассказывал, как некий факир дал царю плоды инжира, и когда царь и царица съели эти плоды, то у них родился сын. Царь воспитывал его вместе с сыном пастуха, который родился в тот же день, а потом отдал обоих мальчиков на воспитание пастуху. В сказке было много приключений. Царевичу наговорили на пастушонка, и тот пожелал съесть его сердце, но ему подали сердце козла. А потом названый брат помог царевичу заполучить красавицу, трижды спас от смерти, но сам обратился в камень.
Анкудинов, хмыкая, нес чепуху, но глаза у него глядели трезво.
