– Какая улочка! – удивился Лазорев. – Куда мы идем?
– Да уже пришли.
Они втиснулись в каменную теснину боковой улочки. Лазореву плечи мешали, шел боком.
– Уже не к турчанкам ли ты меня ведешь? – спросил Лазорев, сбавляя шаг.
– Ишь, какой любопытный! – хихикнул Костька Конюхов.
И тут Лазорева схватили сзади за плечи, дернули, ударили под колена, и он опрокинулся, покатился по каменным ступеням в темноту. Успел подумать: «Неужто Тимошка перехитрил меня?»
Очнулся – лампа горит. Подвал. Привязан к столбу, руки назад не заведены, но связаны. «А ведь я пощадил его, дурака», – додумал свою мысль Лазорев и услышал голос Костьки Конюхова:
– Нет у него ножа. В кошельке не густо. Пять курушей, полгорсти пара. Сухарь какой-то.
– Сухарь? – прозвенел голос Тимошки. – Дай сюда. Приблизился. В одной руке свеча, в другой сухарь.
– Москаль проклятый! На лапотную свою родину заманиваешь? Корочкой? – Засмеялся.
– Корочкой! – схватился за живот Костька. – Заманивает!
– Просчитался, москаль! Мне лапотная Русь не дорога, ибо я не русский. Моя родина на холодном море. Истинное мое имя Иоанн Синенсис. – Тимошка понюхал сухарь. – Я никогда не был на твоей родине, москаль! Это ее запах? – Попробовал сухарь на зуб. – Кисло и горько. Нет, я не хочу быть царем в стране, которая пахнет прокисшим.
Тимошка бросил сухарь на землю.
– Чего с ним делать-то будем? – спросил Костька.
– Сначала отпустим наших друзей. Расплатись с ними, Костька.
Мелькнули две фигуры, пробормотали что-то, ушли.
– Твоими расплатился, – сказал Тимошка Лазореву. – Ты не огорчайся. Тебе деньги уже не понадобятся. Да и какие это деньги? Сколько тебе заплатили за мою жизнь? Костька! – Подскочил Костька, огрел Лазорева плетью. – Бей, пока не сознается! – прохрипел Анкудинов. Костька полосовал справа и слева. – Довольно! Сколько тебе заплатили? Я хочу знать, какая цена моей голове у московского подкидыша? Молчишь?
Тимошка сунул свечу в бороду Лазореву.
– Ма-ма! – вскрикнул Лазорев.
Тимошка уронил свечу.
– Больно? – Кинулся ладонями студить обожженное место. – Костька, беги масла принеси. Беги!
Тимошка встал на колени перед Лазоревым.
– Прости меня!.. Меня таким сделали. Ко мне трижды убийц подсылали. В Литве. Я потому и бежал оттуда. Где сухарь?
Шарил по земле руками, нашел, обдул, откусил.
– Избой нашей пахнет. Господи! Хлебушек! Черненький! Драгоценный. Скусно-то как!
Тимошка спрятал сухарь на грудь, упал лицом на землю, заколотил ладонями около своей головы. Вскочил, подполз на коленях к Лазореву, поднял поочередно его сапоги и поцеловал подошвы.
– На этих сапогах частичка моей утерянной навеки земли. Лазорев, Андрюшка! Будь мне братом! – Вытянул из-за голенища тонкий нож, чиркнул себе по руке, схватил руку Лазорева, чиркнул по ней, соединил раны. – Вот! Теперь мы кровные братья. Теперь никуда не денешься. Кровные. Братик мой!
Лихорадочно разрезал путы. Принес глиняную корчагу.
– Пей!
Лазорев припал к корчаге. Это было виноградное кислое молодое вино. Оно утоляло жар.
Примчался Костька. Лазорева усадили на коврик, помазали ожоги.
– Пошли ко мне, брат мой! – Голос у Тимошки был полон дикого восторга. – Костька, этот человек – мой кровный брат. Ни один волос не должен пасть с его головы. Ну что ты молчишь, Андрюша? Пожалуй нас хоть одним словом.
– Жалко мне тебя, парень!
– Костька, братик жалеет меня. Пошли отсюда. Скорее! Здесь темно, здесь пахнет паленым. Костька, беги за носильщиками. Пусть нас отнесут в паланкине.
Лазорев оттолкнул припавшего к нему Тимошку, по крутой лесенке вышел в теснину проклятой улочки, выбрался на улицу ремесленников. Нырнул в толпу…
На монастырском дворе его окружили чауши. Связали руки, больно стукнули между лопаток рукояткой ятагана, повели.
«От русской тюрьмы Бог избавил, а турецкой, видимо не миновать», – подумал Андрей и не ошибся: посадили его в земляную тюрьму.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
Над Истамбулом прошли осенние дожди. Трава опять позеленела. Установилось ровное тепло. Пролетели перелетные птицы. Потемнело море. Вернулись в покойные гавани боевые корабли.
Жизнь на зиму и у природы, и у людей тишала.
Падишах Ибрагим, много лет просидевший в земляной тюрьме, ненавидел холода. Отменить зиму даже турецкому падишаху не по силам. Но зиму можно в сердце не пустить.
Каждый новый день Ибрагим начинал теперь с беседы со старейшей своей наложницей. Ее имя было Кесбан.
После ссылки и гибели бывшего кизляр-агаси Кесбан стала доверенным человеком падишаха. Ибрагиму все казалось, что его обманывают, скрывают от него красавиц, и тогда он начал действовать по своему разумению. Даровал Кесбан право свободного выхода из сераля и поручил ей тонкое и наитайнейшее дело – высматривать в банях красавиц.
– О великий падишах! – докладывала старая наложница об очередном своем походе по баням. – Ты можешь смело озолотить свою верную Кесбан.
– Нашла?! – Ибрагим всплеснул ручками, колыхнулся и замер, глядя Кесбан в рот.
– Нашла, величайший из величайших!
– Какова же она? – прошептал Ибрагим, ловя пальцами поползшую с краешка губ слюнку.
– Она прекрасна!
– О-о! – простонал Ибрагим.
– Волосы у нее по щиколотку, цвета спелых плодов каштана. Груди у нее…
– Подожди! – прошептал Ибрагим, закрывая глаза. – Волосы у нее по щиколотку! Цвета спелых плодов каштана.
– Да, мой изумительнейший падишах! Цвета каштана, по щиколотку. Груди у нее тугие, как нераспустившиеся бутоны белой розы, а каждый сосок – пламенеющая почка, из которой рождается солнце.
– Подожди! – воскликнул падишах, покрываясь потом. – Каждый сосок – как пламенеющая почка… Аллах! Я могу быть счастливейшим из смертных.
– О великомудрый! То ли тебя ожидает впереди. У нее родинка!
– Родинка? Где же?
– О падишах!
– У меня кружится голова. – И падишах Ибрагим лишился чувств.
Когда он пришел в себя, перед ним стояла валиде Кёзем-султан.
– А где Кесбан? – спросил Ибрагим.
– Сын мой, до нашего слуха дошло – донские казаки около Синопа ограбили и сожгли несколько селений.
– Матушка, сжалься надо мной: я смертельно болен. Любовью. У нее родинка!.. Прикажите позвать Кесбан. Кесбан не сказала мне, где у моей возлюбленной родинка.
