– Великий падишах! – Кёзем-султан улыбалась сочувственно. – Я понимаю, сколь это важно для судеб вселенной – доискаться, где родинка. Ибо покой падишаха – покой в подлунной, но, драгоценный мой сын, почему же империей не управляют твои визири? В каких снах пребывает Азем Салих-паша? Это ведь его дело – заботиться о мире на Черном море…
– Эй, слуги! Позвать ко мне визиря Азем Салих-пашу!
– Убежище веры, я уже посылала за визирем. Он ждет твоих приказаний.
2
– В следующий раз после подобного известия ты уже не выйдешь из сераля! – Ибрагим затопал ногами на Азем Салих-пашу. – Донские казаки – зло, от которого мы желаем избавить нашу империю.
– Великий падишах! – Визирь пал в ноги рассерженному повелителю. – Я заклинал Аллахом капудан-пашу Жузефа, чтобы он послал корабли на Черное море, но капудан-паша ждал зимы. Зима пришла, но обещание не исполнено. Как, скажите мне, защитить Синоп и другие города побережья, не имея на Черном море кораблей?
– Я не знаю как, но если ко мне будут приставать с жалобами, я успокою жалобщиков, приказавши задушить нерадивого визиря. Убирайся!
В тот же день Азем Салих-паша брызгал слюной и топал ногами на молчаливых русских переводчиков. Визирь позвал к себе на расправу Кузовлева, но тот сказался больным.
– Если только Донские казаки еще раз выйдут в Черное море, ни вам, ни послу живым не быть! – кричал визирь. – С меня за казачьи шалости голову снимут, но перед смертью, будьте уверены, я посла вашего и вас на рожнах изжарю. Нам с послом вместе нужно думать, как избежать беды. Пусть посылает гонца на Дон, я этому гонцу дам охрану до Азова-города.
Через два дня Кузовлев передал визирю письмо: посылать ему гонцов на Дон непригоже, спрашивать с посла за казачье воровство нечего, падишаху ведомо, что казакам на Черное море московским царем ходить заказано. Да только казаки – воры-изменники, никого не слушают и не боятся. С послами же ни в каких государствах бесчестья не бывает, и в Царьграде никогда того не бывало, что теперь делается: держат взаперти, корму не дают, грозят и к государю назад не отпускают…
Азем Салих-паша на длинное письмо ответил кратко: «Только появятся казаки на море, сожгу в пепел. Если хочешь быть жив, посылай гонцов».
3
Повадились к Лазореву матушка с Любашей во сне приходить. Стал он их увещевать:
– Ну что вы слезы по мне проливаете? Чай, не помер! Вины за мной нет никакой. Для острастки посадили… А ежели заждались, так и тут ничего не поделаешь. Человек я служилый. По секрету сказать, мне это даже на руку, что в тюрьме сижу… Помолиться за меня, конечно, помолитесь, но сердце попусту надрывать ни к чему.
– Горюшко ты наше! – всплеснула руками мать, а Любаша согласилась со словами мужа и увела матушку.
Лазореву в те дни худо было. На дворе захолодало, дожди, земля сыростью напиталась, пошли по всему телу у Андрея чирьи: ни сесть, ни лечь.
Тут и объявился в один прекрасный день Тимошка.
– Обыскался, – говорит, – тебя, братик. Ну, теперь еще немного потерпи. Не будь я Шуйский – вытяну тебя отсюда.
Голос, конечно, Тимошкин, а самого не узнать. Стоят над решеткой два важных турка. Что-то сказали стражнику, тот решетку отомкнул, отодвинул. Лазорев во все глаза глядит: один турок в серебре, другой – в золоте. У того, кто побогаче, Тимошкин голос.
– Сейчас я тебя, братик, подкормлю.
Опустили в яму бронзовый поднос с дымящейся чашечкой кофе, с пловом, с другой вкусной едой.
Тимошка стоит над ямой, руки на животе сложил, хоть живота и не нажил – гончей породы дядя. Что-то смешное сказал; серебряный турок рассыпался, как пшено по столу, а Тимошка глянул в яму и, скалясь, цыкнул:
– Ешь, пока я здесь. Уйду – отберут. Что ты, не знаешь их!
Лазорев сначала и впрямь себя хотел показать, а тут смекнул: прав Тимошка. Глотнул кофе в один глоток – заиграла кровь.
– Кувшинчик не пропусти, – подсказывает Тимошка, а сам с турками гогочет, и Лазорев понимает – для него старается.
В кувшинчике оказалось вино. Выпил Андрей, плова поел. Тут Тимошка стал прощаться с турками, горсть монеток стражнику высыпал в ладони, да так, чтоб и сиделец видел.
«Такого прибил бы! – подумал Андрей, глядя на сафьяновые Тимошкины сапоги. – Для меня старается, но прибил бы его, о совести не помня».
Вечером того же дня Тимошка стоял перед дворцом визиря Азем Салих-паши с зажженной лампадкой на голове – требовал справедливою суда. Визирю о Тимошке доложили, но он не торопился принять «московского истинного царя».
Дела визиря были плохи. Поймать и потопить флот венецианцев капудан-паше Жузефу не удалось, а вот венецианцы и бури потрепали корабли Жузефа изрядно, болезни выкосили половину гребцов. Капудан-паша привел флот в Босфор не для того, чтобы тотчас идти в Черное море ловить донских и запорожских казаков, а чтобы передохнуть, залатать пробоины, поменять разбитые пушки.
Падишах Ибрагим о передышке и слышать не желал. Он отдал приказ закончить войну на Крите. Для этого нужно было перевезти на остров свежие войска и продовольствие.
План военной кампании принадлежал великому визирю Мегмету и евнухам сераля. Сераль мечтал о нарядах, великому визирю нужно было отослать из Истамбула янычар. Казна была пуста, войскам не платили, назревал бунт.
Капудан-паша воспротивился приказу Ибрагима.
– Только заклятый враг империи и падишаха мог предложить подобный план, – заявил Жузеф. – Наступила зима. На море гарцуют ураганы. Посылать в бурное море корабли с войсками – рисковать благополучием государства. Потерять флот можно за день, чтобы построить его – нужны годы.
В серале закрутилась юла интриги. Азем Салих-паша был на стороне капудан-паши и, значит, в противниках великого визиря Мегмета и евнухов, но не это пугало Азем Салих-пашу. Он не знал, какую сторону приняла Кёзем-султан.
– Ну что он торчит перед всем Истамбулом? – закричал визирь на своих слуг. – Приведите этого русского мошенника.
Тимошку привели.
– О чем ты просишь? – спросил Азем Салих-паша, не поднимаясь с ковра.
Тимошка тотчас сел.
– Мне, московскому царю, негоже стоять перед слугой падишаха.
– Я мог бы приказать, чтоб тебя выкинули из моего дома, – усмехнулся визирь, – но, видит Аллах, мне нужно поберечь силы… О чем ты просишь?
– Моего человека, Андрейку Лазорева, тайно бросили в тюрьму и держат безо всякой вины.
– Давно ли лазутчик московского царя стал твоим человеком?
– Он не лазутчик. Я пытал его огнем и, испытав, принял к себе на службу.
– Русский посол не хочет отправить гонца к донским казакам, потому я держу посла в строгости, не выпуская русских со двора, но они знают все, что делается в Истамбуле. Вот и обрубил я веревочку.
