– Значит, может, – серьезно и печально откликнулся стрелец Сидор. – Сколько девок в лес ходило, и гурьбой, и поодиночке, а он ее ждал… Из-за нее и помер. Через год выпросилась Дарья у хозяина отца с матерью проведать. Отпустил. Она домой прибежала, а из дому – на лошадей да в монастырь, за каменную стену… Он через три дня пришел на околицу, лег и лежал, покуда не помер…
В избе жарко, темно, на бревенчатой стене качается бронзовое зеркало отсвета: пламя в печи гудит. Лица у людей красные, спекшиеся.
Трах! – за стеною дерево морозом разорвало.
– Эко! Небось от верхушки до корней! – сказал стрелец Сидор.
Притихли, слушали враждебный, волшебный, декабрьский мороз.
– Неужто от тоски по человеку медведь помер? – спросил Алексей Михайлович.
– Так ведь любовь, государь? – воскликнул Сидор. – Зверь, государь, тоже любить умеет.
– А Дарья-то, говоришь, из твоей деревеньки?
– Дак она, государь, Дарья-то, бабка мне родная.
– То-то ты косолапый! – захохотал Афонька Матюшкин.
– Медведями нас в деревне зовут, – без обиды откликнулся Сидор.
Государь встал, все зашевелились.
– Сидите, я на свою половину. На зверя-то, чай, рано пойдем?
– До свету, государь.
– Вот и вы все ложитесь.
Афонька поднялся следом за Алексеем Михайловичем, ему спать возле царской постели, караулить царственный сон. У дверей стольник помешкал. Алексею Михайловичу лунный свет – как дитю теплый дождик. А ныне луна так и полыхает на небесах. Лес под такой луной наг и прозрачен, лешему негде схорониться. В сенях окошко с кулак, а светлынь, иней на бревнах мерцает, как глаза кошачьи, дикие.
Услышал Афонька скрип половиц, вышел в сени. Тоже в окошко глянул – светло! Побежал постель государю стелить.
– Погоди! – остановил его Алексей Михайлович.
Царь сидел на низкой скамеечке, прислонясь спиной к печи. Это была другая половина все той же печи: в одной комнате не уместилась, зато согревала обе.
– Слышь, Афонька! Медведь-то завтрашний уж больно здоров, что ли?
Афонька воззрился на царя, соображая, что ответить. С десяти лет при Алексее, грамоту одолевали вместе, вместе росли, а такого, чтоб Алексей струсил, Афонька не помнил.
– Большой, говорят, медведь. Так ведь и ловцов на него много.
– Вот я и смекаю: велика ли честь – полком на одного заспанного зверя ходить…
– Поднять из берлоги медведя дело не простое. А поднимешь – не зевай.
– Слушай, Афонька! Пошли вдвоем, пока все спят!
У Афоньки дух захватило: экое несуразное дело затевает царь. Ночью – на медведя! Вдвоем! Оступись в снегу – обоих задавит. Да и обойдись все по-хорошему, бояре житья не дадут: виданное ли дело, чтоб царь жизнью рисковал шалости ради?
– Боишься, что ли? – спросил Алексей Михайлович.
– Не боюсь.
– Гляди! А то я один пойду.
Царь вскочил, подбежал к Афоньке. Глаза сияют, прищур хитрый:
– Не бойся ты! Одолеем. Неужто мы с тобой вдвоем – молодцы молодцами – одного медведя не стоим?
– Я пищаль возьму! – твердо сказал Афонька, oпасаясь, как бы царь не припустил на медведя с одною рогатиной.
– Гаси свечу, пусть думают, что легли.
Тропа к берлоге была приготовлена заранее. Из охотничьего домика выбрались, а дальше потеха: ступить нельзя на снег – скрипит, аж визжит! Алексей Михайлович тотчас и смекнул, как быть: прыгнул с тропы и покатился. Афонька за ним. Оба в шубах да в тулупчиках сверху. Отряхнулись на краю опушки, пробежались, и дела нет до мороза.
Луна уже в зените, тени забрались под сугробы. Каждое дерево стояло в ризах холодного, но прекрасного огня.
– Залезть бы в сугроб, затаиться бы.
– Погони нет, чего в сугроб лезть? – удивился Матюшкин.
– Чудо посмотреть мечтаю, Афоня! Кто всю эту красоту устраивает. Погляди, как величаво кругом, чинно. Тишину послушай, Афоня.
Государь остановился, чтоб не скрипело под ногами, и Матюшкин встал, а все равно скрипит.
– Скрипит, что ли? – спросил царь.
– Да быдто скрипит.
Послушали-послушали: не понять – то ли впрямь скрипит, то ли в ушах от тишины звон.
Tpppax!
Аж пригнуло молодцов! А над лесом облачко – снежный прах с разодранного морозом дерева к луне улетел.
– Государь, щеки потри! Не дай бог, мороз покусает. До берлоги версты три. На горку взойдем, а там все время спуск.
Стали подыматься на гору, на вершине – огонек. Затаились.
– Государь! Иди погрейся! – голос знакомый.
– Сидор, ты, что ли?
– Я, государь.
Матюшкин думал, Алексей Михайлович осерчает, а он обрадовался, толкнул в бок:
– Видал, какие у меня слуги? Берегут царя. – И вздохнул.
Стрельцы окружили государя, веселые, довольные: не проразинили.
– Утра будем ждать? – спросил Алексей Михайлович.
– А чего ждать – светлынь! – весело откликнулся Сидор. – Потешим тебя, государь!
3
Словно пушка бахнула из-под земли. Вылетел разбуженный хозяин леса. Сидор его на рогатину принял. Все двадцать пудов. На помощь кинулись охотники, Алексей Михайлович тоже рогатиной ткнул куда-то. Завалили зверя.
Запалили костер…
Тушу освежевали, мясо на вертела.
Царь налазился по сугробам, вспотел, снег стал за ворот сыпать. Его остановили:
– Поберегись, государь!
– Афанасий Иванович, спать хочешь?
– Нет, государь!
– Лошадей! В Москву!
По огненным снегам, на легких санках – сон!
И когда заря дотронулась розовыми пальчиками до маковки Ивана Великого, царь стучался в кремлевский дом боярина своего разлюбезного, Бориса Ивановича Морозова.
Морозов сунул ноги в валенки, шубу соболью накинул, так и встретил нетерпеливого гостя.
– Что стряслось, Алешенька?
– Помнишь, невесту обещал мне показать?
– Как не помнить? – засмеялся Борис Иванович. – Ах, Алеша, напугал ты меня!.. Будут невесты. Сегодня к сестрам твоим приедут. У Ильи Даниловича, у Милославского, две девицы, а которая из них краше – сердце само подскажет.
4
Стольник Илья Данилович Милославский из Архангельска на корабле ходил в Голландию послом. Одиннадцать месяцев дома не был, и вот уж, право, – с корабля на пир.
В доме не то что господа, слуги еще как следует не проснулись – примчался на взмыленных лошадях наиближайший боярин царя Борис Иванович Морозов. Щечки – пламень, сел и тотчас привскочил.
