Распиливать дерево на чурбаки не было сил.
Пошли в тень березовой рощицы. Здесь было влажно, и силы возвращались скорее.
Комель распилили до половины и бросили. Пилу зажимало.
– Ох, батько! Ну чего мы животы рвем? Мужики бы, чай, уж наготовили на церковь дровишек. От церкви и мы попользовались бы.
– На мужика надейся, а сам не плошай, – сказал Аввакум. – Мужик гору для тебя свернет, когда знает, что ты ему нужен, а коли не нужен – палкой не заставишь работать.
– А ты помягче к мужикам, батько, помягче, – настаивал дьякон. – Ты все законы-то не спрашивай с него, с темного. Всех законов-то и монахи не соблюдают.
– Цыц! – грянул Аввакум. – Учитель выискался на погибель души моей! Цыц! Мало, видно, я тебя давеча оттузил.
– Ох, батько! Ох! – возвел горестные глаза к небесам дьякон. – Не в добрый час пристроился я к твоей церкви. Ни вару, ни товару. Люди ласку любят. К ним кругами, кругами.
– Дьявольская твоя наука! – вскипел Аввакум. – Слово Божье как молния. Оно прожигать должно, и его нужно страшиться, как грома небесного. Ужахаться!
– Ох, батько! Ох! – стенал дьякон.
– Пошли пилить! – встал Аввакум.
– С вершинки теперь попробуем.
– Ну нет! – замотал головой Аввакум. – Ныне дюже нам тяжко, а завтра легче уж будет.
Комель не поддавался. Аввакум стал загонять клинья.
– Да плюнем на комель. Его и колоть – пуп надорвешь!
– Пили! – прохрипел Аввакум.
– А ну тебя к бесу, бешеного! Я лучше замерзать стану, чем жилы из себя тянуть! – Дьякон бросил пилу и, не оглядываясь, пошел через травы напрямки прочь.
– Кишка тонка! – закричал ему вослед Аввакум. – Синепупый козел ты!
Дьякон обернулся, постучал себя по лбу костяшками пальцев.
– Тьфу! Тьфу и тьфу! – трижды плюнул Аввакум в его сторону.
Марковна доила в соломенной прохладе темного катуха корову Зорьку. Пастух пригонял коров наполдни в село: овода с палец величиной доводили бедных до безумия. За лето две коровы, умчавшиеся в дебри, были задраны медведями.
– По такой пастьбе молока корова давала не через край, но и попить хватало, и на маслице оставалось.
Марковна уже выдаивала тугие маленькие соски, когда ей показалось, что в дверях катуха сверкнул голой попкой меньшой сынишка.
– Ангелочек! – позвала она.
Мальчик не отозвался, и Марковна успокоилась. Она подоила корову, дала ей кусок хлеба в награду за молочко и вышла на солнце.
Огород, опоясанный золотистыми сосновыми жердями, зеленел, обещая обилье осеннего стола. И вдруг в огурцах опять сверкнуло белое.
– Ангелочек! – Марковна поставила молоко и пошла поглядеть на тихие проказы любимчика.
«Ангелочек» спрятал голову в огуречные плети и сопел.
– Батюшки, да что же ты обрываешь пупсики-то?! Этак без огурцов останемся.
Марковна подхватила на руки «ангелочка», звонко нашлепала его по голому заду.
«Ангелочек» стал тереть глаза, но не заревел: знал, что за дело нашлепали.
– Ты что за братом не глядишь! – закричала Марковна на старшего сына. – Все пупыри у огурцов ободрал. А ну оба носами в угол! А еще так будет, отцу скажу.
Дети смиренно затаились в своих углах.
Аввакум привез из леса огромный комель. Телега вздыбилась, задрав, передние колеса, застонала, как живая, когда с помощью Марковны Аввакум спихнул комель с телеги.
– Во, – сказал он, – дрова.
И засмеялся. И Марковна засмеялась. Это было, право, чудно – ухлопать весь день на комель. И Аввакум знал, что глупо затеялся он с этим глупым пилением, но ведь одолел! Один одолел! Ему и вправду было смешно. И не обидно, что Марковна смеялась.
На службу к вечерне дьякон явился, и служили они усердно и строго. Дьякон, однако, скоро сообразил, что поп на него зла не держит, и зарокотал басом со всем благолепием и Аввакум возрадовался сердцем, воодушевился.
Прихожанам передалось настроение служителей, и служба удалась.
Разоблачаясь, дьякон первым сказал Аввакуму:
– За дровишками-то поедем завтра?
– Поедем, отец дьякон! – Аввакум хохотнул, и дьякон тоже не удержался от смеха.
2
Поехали по дрова, отслужив утреню.
Роса успела просохнуть, но след телеги был изумрудно-зелен, ехали через луг.
– Ты куда правишь-то? – слегка обеспокоился дьякон.
– К лесу.
– А-а! – Дьякон согласно кивнул головой и притих, как воробышек перед дождем. Думал, чем тише, тем лучше.
Но Аввакум приехал к вчерашней сосне.
– Да ведь вершинка-то и впрямь хороша! – затараторил дьякон. – Дерево сухое. Сухая сосна так пыхает. Баню истопить, если поскорей чтоб. Или для хлебов.
Аввакум, не вслушиваясь в трескотню дьякона, снял пилу, топоры, клинья.
– О Господи, благослови! Давай, отче, за дело. Как начали, так и продолжим. С каждой коляской легче станет.
Дьякон вспотел, жалостливо заулыбался и послушно принял рукоять пилы.
Опять били клинья, пилу зажимало. Потели, теряли терпение и силы, но наконец отпилили чурбак.
– Теперь легче будет, – пообещал Аввакум, садясь на чурбак. – Расколоть один такой – на два дня хватит.
Отпыхиваясь, отирая лицо рукавами длинной рубахи, дьякон показал на лес и пошел.
– По нужде, что ли? – не понял Аввакум.
– По нужде, по нужде, – закивал подобострастно дьякон и перешел на мелкую рысь.
Не выходил он из лесу долго.
– Эгей! – крикнул Аввакум. – Не медведь ли там тебя задрал?
Из лесу не отозвались.
– Бежал! Бежал, сукин сын! Тварь малодушная. Тьфу!
Аввакум скинул рясу и взялся за пилу.
– Один одолею. Одолею! О Господи! Благослови!
3
Волга несла его, как листок с дерева.
– Гораздо сильна ты, матушка! – похвалил Аввакум Петрович реку и, подняв голову над водой, поглядел, далеко ли снесло. – А ну-ка, матушка, поборемся!
Сиганул в воде, как белорыбица, и пошел-пошел течению наперекор саженками махать.
Река пересилила Аввакума, но выплыл он всего-то сажени на три-четыре ниже того места, где Сенька Заморыш, сосед, стерег поповские порты, подрясник да медный крест.
– Ну и силен ты, батюшка! – удивился Сенька.
– Хорошо! – говорил Аввакум, оглаживая мокрые волосы. – Это я еще пост держу, который патриарх Иосиф на государство наложил, а так бы не покорился матушке. Хоть ей и не зазорно покориться, ладьи сносит.