– Вон легки на помине! Четыре струга! – показал вверх по течению Сенька Заморыш.
– А ведь это новый воевода в Казань идет! – ахнул Аввакум, вприскочку натягивая порты и на быстром ходу уже – подрясник и крест.
Хоть и припоздали, а вышли встречать воеводу с крестами, с иконами. Воевода Лопатищ Евфимий Стефанович косился на своего попа: после купания голова у Аввакума как телком облизанная, не осердился бы воевода. Ныне послан в Казань Василий Петрович Шереметев, большой боярин!
Шереметев отведал хлеба и соли, насмешливыми глазами окинул мокрого попа, но подошел под благословение и милостиво разрешил:
– Благослови и сына моего Матфея!
Матфей стоял за спиной, отца, высокий, с бритым лицом, красивый, как девушка.
Аввакум перекрестился.
– Избави меня Бог! Не оскверню креста благословением блудолюбивого образа!
– Ах ты, поп-сатана! – закричал Василий Петрович. – А ну-ка взять его на корабль!
И, не слушая лопатищинского воеводу, который просил пожаловать в город, за столы дубовые, Шереметев велел отчаливать.
Аввакума приволокли на струг, связали, поставили перед боярином.
– Слышал я, как ты, пес бешеный, скоморохов разорил! – закричал на него Василий Петрович. – Сей же миг дай благословение моему сыну, а будешь упрямиться – в Волге утоплю.
Принесли камень на веревке, положили у ног Аввакума. Аввакум поглядел над собой, в чистое небо, да и сказал:
– «Помилуй нас, Господи. Помилуй нас, ибо довольно мы насыщены презрением. Довольно насыщена душа наша поношением от надменных и уничижением от гордых!..»
– Да ты, я гляжу, псалмы наизусть знаешь! – удивился воевода. – А ну-ка скажи мне… нас вот тут трое… псалом третий! А ты, Матфей, открой библию да гляди, хороша ли память у попа.
– «Господи, как умножились враги мои! Многие восстают на меня…», – начал псалом Аввакум.
– Пятьдесят первый! – оборвал его воевода.
– «Что хвалишься злодейством, сильный? Милость Божия всегда со мною, гибель вымышляет язык твой…»
– А тебе который год, поп? – неожиданно спросил Шереметев.
– Двадцать восьмой.
– Читай двадцать восьмой!
– «Воздайте Господу, сыны Божии, воздайте Господу славу и честь…»
– А ну шестьдесят пятый!
– «Воскликните Богу, вся земля: как страшен Ты в делах Твоих!..»
– Конец семьдесят третьего.
– Конец семьдесят третьего псалма таков, – сказал Аввакум. – «Не забудь крика врагов твоих, шум восстающих против тебя непрестанно поднимается». Но будь милостив, боярин, послушай конец семьдесят пятого: «…земля убоялась и утихла, когда восстал Бог на суд, чтобы спасти всех угнетенных… все, которые вокруг него, да принесут дары Страшному. Он укрощает дух князей, он страшен для царей земных».
– Убедил! – сказал воевода, непонятно глянув на Аввакума. – Топить тебя – грех. Ну, а коли ты такой твердый да знающий поп, садись за наш стол.
Слуги уже расстелили скатерть и поставили питье и еду.
– Не могу я за твоим столом есть-пить. – Аввакум опустил тяжелую свою голову на широкую грудь.
– Чем же стол мой тебе не пришелся? – Брови Василия Петровича так и подлетели.
– Патриарх Иосиф по случаю избавления от мятежа наложил пост на Россию.
– А знаешь поп, ты мне люб! – Шереметев, встал, обнял Аввакума за плечи и усадил возле себя. – Принесите нашему гостю рыбы да квасу.
Пока шел пир да разговор, далеко уплыли струги: вниз-то ходко корабли идут. Спохватился воевода. Причалил к берегу. Отпустил попа.
– Не страшно ли будет ночью идти одному, Аввакум Петрович? Как бы зверь не тронул?
– Среди людей живу – не пугаюсь, чего же мне зверя страшиться? – сказал Аввакум, кланяясь воеводе.
4
Солнце закатилось, и небо, угасая, нежно зазвенело вдруг, словно проросла небесная трава для белых небесных овец. Облака были круглые, маленькие – поярки, да и только.
А потом небо стало атласным, лиловым, как одежды архиереев. Аввакум прибавил шагу, поглядывая по сторонам: на померкшую землю и черную воду. Пахло мокрым чистым песком, пахло большой рекой.
Сверкнула над полями зарница, ибо зерно уже налилось, и пора было крестьянину точить серп и готовить ток. Еще сверкнуло. И Аввакум, глядя в небо, удивился перемене, словно бы рубаха крестьянская над головой – простенький синий кумач.
О том, что наступила ночь, сначала догадались ноги: стали промахиваться мимо петляющей в траве и уже совсем неразличимой стежки.
Скоро Аввакум потерял ее и пошел по берегу, разглядывая в Волге золотые гвоздики звезд.
Река раскачивала берега, чтобы перехитрить звезды, забаюкать, сорвать с места, унести, но ничего не получалось даже у нее, у матушки-Волги, – звезды стояли на месте.
«Господи! – подумалось вдруг Аввакуму. – Ведь нынче-то мы живем! Для нас, нынешних красота неба и земли!»
И кинулся он в траву, и глядел в звездную бездну, и не словами, всем нутром своим звал:
– Господи! Вот он я, перед Тобой! Объявись, Господи! Неужто мы, нынешние, недостойны зреть Тебя, как зрели древние.
Он ждал хотя бы знака, хотя бы падучей звезды, но звезды в ту ночь стояли твердо на своих местах.
Аввакум пришел домой, опередив зарю. И опять застал Марковну за работой.
– Хотели утопить, да не утопили! – сказал он ей, прислонясь спиной к двери. – Что же ты не спишь, голубушка! Чай, привыкнуть пора.
– Я тебя всегда ждать буду, – сказала Марковна. – Из любого далека ждать буду.
И заплакала вдруг.
– Да что же ты это? – всполошился Аввакум. – Да ты уж не плачь, богa ради. Все претерплю, а слезы твои вытерпеть – таких сил у меня нет.
– Ах, Петрович! От радости плачу! Милует нас Бог.
5
Сильная буря отрясла с деревьев листья, и недели на две раньше времени стал тихим и прозрачным нехоженый, заросший груздями лес.
– Батюшки вы мои! – ахал Савва, разгребая руками листья. – На всю Москву насолить груздей можно. А уж крепенькие-то! А уж скрипучие!
Названый брат на берегу неласкового, глубоко прошившего землю ручья варил хлёбово. Что было у них, то и сунул в котел: горсть пшена, горсть пшеницы, кусок свинины, засола и не прошлогоднего небось, заржавелой, пересохшей, – подаяние добрых людей.
– Опята! – возрадовался из лесу Савва. – Конопатенькие!
Насобирал в подол рубахи – тоже в котел пошли.
Славное получилось хлёбово, с дымком да с искоркой, на сентябрьском свежем воздухе, на сладкой горечи отживающих трав.
