Том не мог думать отчетливо. Он чувствовал, что его мир под угрозой. Его миром была «Жабья просека», пронизанная светом от лесов и лужаек, лет и зим, золотых и морозных, и еще пронизанная насквозь паутиной материнских сказок, чьи эмалевые цвета и чернильные тени, потайные двери и летучие звери придавали реальной «Жабьей просеке» сходство с белым гипсовым макетом, всего лишь моделью дома, поддерживающей иной, переменчивый мир, куда вел подземный ход. Том не представлял — и даже не мог бы представить, сколько ни старайся, — что Олив может не быть его матерью. Он даже и пробовать не стал. А Хамфри был Хамфри, и он тоже был всегда. Том боялся, что все внезапно окажется декорацией, картоном и гипсом, но боялся как-то в глубине души и в самых потайных закоулках мозга. Он не мог бы обратить этот страх в слова.
Филлис разобрала не все слова, которые кричали родители. Она смотрела на Тома и Дороти, чтобы понять, как ей реагировать. Они были расстроены. Почему? И взволнованы. Чем? Она, как обычно, осталась в стороне — слишком глупая и невинная. Она подергала за руку Тома — он был добрее Дороти — и спросила: «Что такое, что такое?» Это был бессмысленный вопрос, который остался без ответа. Дороти сказала: «Смываемся, а то нас увидят», и быстро пошла на цыпочках вверх по лестнице. В это время крики в кабинете стихли. Дети никогда не опускались до подглядывания сквозь замочную скважину и потому не видели Хамфри и Олив, сплетенных в объятии, — она прижала тяжелое чрево к его брюкам, уткнулась головой ему в плечо, его рука все поглаживает ее струящиеся по спине волосы, а на узких губах играет улыбочка.
На следующий день Хамфри велел мальчишке-конюху запрячь с утра пораньше повозку и отвезти его на станцию. Вдруг появилась Олив, полностью одетая, в пальто и шляпе, — обычно она поднималась с постели гораздо позже. Она сказала, что собирается навестить Проспера Кейна. Ей нужно оживить сюжет с приключениями музейного клада. Им заинтересовался издатель, Джон Лейн. Хамфри улыбнулся, подсадил ее в повозку, и они выехали со двора, дружелюбно болтая. Хамфри прекрасно понимал, что Олив хочет восстановить равновесие в их отношениях, посетив человека, который к ней явно неравнодушен. Еще он виновато понимал, что беспокойство жены из-за семейных финансов, ее ощущение, что она своим писательским трудом содержит всю семью, ее страх, что будущие роды могут повредить благополучию семьи — действительно тяжкое бремя для нее, как бы она ни дразнила его, Хамфри, своей независимостью и ролью добытчицы.
Том, Дороти и Филлис смотрели, как они уезжают.
— Кажется, с этим они более или менее разобрались, — сказала Дороти.
— Правда, правда? — воскликнула Филлис, и ей никто не ответил.
— Если он помирится с дядей Бэзилом, меня точно отправят в школу, — сказал Том.
— Кто знает — может, тебе там понравится, — сказала Дороти, которая прекрасно знала, что Тома приводит в ужас сама мысль о том, чтобы спать и есть в одном помещении с дикими — как считала она и была уверена, что так же считает и он, — мальчишками.
— А может, и нет, — сказал Том, награждая ее тычком под ребро. — Пойдемте в древесный дом.
Тайное убежище успокаивало и дарило силы, даже в мокрядь поздней осени, даже в начале зимы. Теперь, когда все листья облетели, дом было проще найти, но его все еще защищали охапки естественно выглядевшего папоротника, заткнутые в щели, и низко нависающие вечнозеленые ветви сосны. Филлис шла, как обычно, приотстав на три шага. Все молчали. Том, словно наяву, видел в соседней рощице призрачную лошадь и всадника в плаще. Дороти рассматривала столбики ворот, на которых лесник прибил рядами окоченелые трупики — измочаленных ворон, растянутых куниц, крохотных и жалких бархатных кротиков. К несчастью для Олив (которая об этом понятия не имела), Дороти ассоциировала «свою» сказку о человекоподобных зверьках, обитателях лесов, лугов и подземных нор, с этими умерщвленными хищниками-вредителями. У Дороти была с собой кожаная сумка, в которую она складывала «экземпляры», осторожно отцепив их от ворот, чтобы потом вскрыть и исследовать. Дороти не спрашивала себя, знает ли Олив, что дочери не нравится «ее» сказка. Дороти по натуре была молчалива и видела, что мать приходит в восторг от собственных творений, так что вряд ли нуждается в отзывах человека, назначенного читателем. Дороти не очень любила чтение, хотя была очень умна и читала хорошо. У нее была одна любимая книга, которую она носила в кармане, так как та вызывала у нее мрачное веселье. Книгу прислали Олив из «Английского иллюстрированного журнала» на рецензирование вместе с кучей детских книжек и сказок, хотя эта книга никак не относилась ни к тем, ни к другим. Книга называлась «Стишки для детей от матери-природы, на сон грядущий», и принадлежала перу Герберта Метли. Бойкие «стишки» с прыгающим стихотворным размером повествовали о созданиях, которые, будь они людьми, показались бы величайшими злодеями. Самки пауков и богомолов с аппетитом хрустят питательными конечностями своих еще живых партнеров. Кукушка, великая обманщица, откладывает яйца в камуфляжной раскраске в чужие гнезда (мать-природа — большая затейница: яйца кукушки по узору не отличить от собственных яиц пеночки) и улетает беспечно куковать на ветвях, а ее трудолюбивый тощий птенец, головастый слепыш, выпихивает из гнезда крохотных пеночек, одну за другой, и остается один, и вырастает в огромное чудовище, больше самого гнезда. Наездник откладывает изящной формы яйца под кожу личинкам жука, и маленькие наездники постепенно высасывают личинок досуха, те для них словно ходячие кладовые со съестными припасами. Дороти показала книжку Тому, но он отмахнулся. Он был не из тех мальчиков, которые отрывают разным тварям ножки и крылья. Дороти сказала:
— Это хорошая книга, потому что мир действительно такой. Потому эта книжка смешная, а значит, умная.
— Какой мир, какой он, что ты хочешь этим сказать? — спросила Филлис, но ей никто не ответил.
12
Проспер Кейн был счастлив, что его отвлекли от бед Музея, и не кто-нибудь, а Олив Уэллвуд. Музей дружно атаковали журналы и газеты — они критиковали передвижные выставки, негодовали по поводу приобретенных фальшивок, включая блюдо Палисси, а главное — жаловались, что просвещение Британии в области искусства «идиотическим и необъяснимым образом отдано на откуп солдафонам». Музей свели до положения богадельни при армии. Нынешний директор, профессор Миддлтон — вовсе не военный, а сдержанный, необщительный ученый из Кембриджа — сильно не ладил с генерал-майором сэром Джоном Доннелли, главой Управления науки и искусства. Кроме того, Миддлтона преследовал раздражительный эстет Джеймс Уил, глава Библиотеки искусств. В воздухе висела враждебность, и Проспер Кейн тратил кучу времени на метания между несовместимыми людьми, предлагающими неприемлемые вещи. Кейну некому было пожаловаться на жизнь, ему было одиноко. Ему приятно было видеть теплую улыбку миссис Уэллвуд, полную восхищенного уважения, приятно, что его попросили рассказать какие-нибудь истории из музейных будней и поделиться практической информацией — это было несложно и грело душу. Широкое платье фасона «либерти» не скрыло от Кейна, что миссис Уэллвуд в положении. В каком-то смысле, как ни странно, это обезопасило Кейна, позволило ему признаться самому себе, что миссис Уэллвуд его привлекает. Она была как прекрасная статуя или картина, хотя, конечно, он не мог высказать этого вслух. Она остановила на нем взгляд влажных темных глаз, и Кейн расслабился и улыбнулся ей в ответ. Он спросил, как подвигается история про детей-сыщиков. Олив ответила, что строить детективный сюжет очень интересно.
