— Сколько же всего риталина мы проглотили вчера?
— [Окончательно раздосадованный.] Какое отношение риталин имеет к моей бессоннице?
Уже год прошел, а я все еще не могу сказать, то ли эта жемчужина риторики ничего не несла в себе, кроме возражения, то ли она была контргамбитом уровня «На линии огня». Не знаю уж, сколько раз, наверное раз пятьдесят за последние годы, я говорил папе (объяснял ему), что риталин, который он принимал как стимулирующее средство, не может быть снотворным, особенно если он глотал последнюю таблетку за обедом, запив ее кофе. (Живя в начале 1950-х годов в Мехико, мои родители пристрастились к такому крепкому кофе, который мог бы оживить трехтысячелетнюю египетскую мумию и подвигнуть ее на бег в Бостонском марафоне, который принес бы ей победу.) Ничего странного, что папе было нелегко заснуть после этих послеобеденных встрясок мозга, и он противопоставлял им «пару» стилноксов. Они давали ему передышку на час или два, а потом он опять просыпался и в полудремотном состоянии хватался за пачку, чтобы проглотить бог знает сколько еще таблеток. Это не давало ему настоящего отдыха, как в телерекламе, с бабочками, порхающими над подушкой, скорее это было похоже на «Ночь живого мертвеца».
Мне кажется, что из-за этой своей усиливающейся зависимости папа стал походить на другого знаменитого писателя-католика — Ивлина Во.
У меня нет никакого желания утверждать, что у всех апологетов католицизма общая привязанность к снотворным таблеткам, но… что есть, то есть. Пристрастие Во к паральдегиду, популярному «снотворному» пятидесятых, в сочетании с алкоголизмом привело его к срыву, который он описал в своем позднем романе «Испытание Гилберта Пинфолда» — истории очень страшного путешествия в подсознание. В любом случае папина приверженность к подъемам и спускам никоим образом не ускорила его выздоровление. И все-таки я не мог привязать его к кровати и отобрать у него все лекарства, так что мне оставалось немного методов воздействия.
Самая младшая сестра отца, моя тетя Кэрол, мечтала вылечить его «от таблеток», и я сказал ей: «Приезжай».
Папино самолечение было, как я думаю, химическим продолжением контроля, который он распространял на все стороны своей жизни. Словосочетание «помешавшийся на контроле» имеет бранный смысл. Я бы сказал так: некоторые великие люди, и я намеренно так говорю, потому что считаю папу великим человеком, не гоняются за тотальным контролем в своих владениях. Уинстон Черчилль, например, не принадлежал к тому типу людей, которые пожимают плечами и говорят: «Ну и ладно. Надо плыть по течению». Я уважаю Марка Твена, но должен сказать, несмотря на всю его преданность своей семье, он был довольно-таки невыносим как отец и муж.
[29]
Несколько лет назад я случайно напал на цитату, которая может послужить в качестве кредо солипсиста: «Дайте мне жить по-своему, и на земле не найдется более радостного и приятного человека» (Томас Карлейль).
[30]
Папа никогда не впадал в уныние и не ворчал, если что-то складывалось не по его замыслу, возможно, потому что все всегда складывалось так, как ему хотелось. Он был самым радостным и самым приятным человеком в любой компании. Зато настроение других людей, пришедших к нему — скорее, к маме — не могло соперничать с его радостью и удовольствием. Суть в том, что великие люди умудряются все поворачивать по-своему.
Не непосредственный контроль, скажем, технократа из телевизионной комнаты превращает фазерное ружье из «Стар трека» в станер. Вечерами, если папа проявлял желание, мы с Дэнни спускали его в электрическом кресле вниз, а потом медленно — каждые три фута он останавливался, чтобы отдышаться, — вели его в музыкальную комнату. Мы трое съедали великолепно приготовленные блюда Джулиана и смотрели какой-нибудь фильм. Я говорю «фильм», хотя точнее было бы сказать «фильмы», поскольку не проходило и пяти минут, как, даже не требуя чего-то другого, мол, «Давайте посмотрим другой фильм», — папа переключался на другой канал. Однажды, когда меня не было, Дэнни с несколько недовольным видом сообщил: «Мы вчера посмотрели куски из пяти фильмов».
Это не было вновь приобретенной привычкой. Он и мама могли пригласить дюжину гостей и смотреть «Убийство в Восточном экспрессе», но, когда приближался кульминационный момент, экран заполнялся документальными кадрами о Че Геваре или о туарегах, кочующих к югу от Сахары. А я недоумевал: неужели ФБР хранит статистические данные о преступлениях, совершенных членами семей серийных сменщиков каналов?
Теперь это дело привычное, но в свое время папина смертельная хватка на пульте словно говорила о его полномочиях и была символом контроля, который он осуществлял в подчиненной ему солнечной системе. Пару раз во время его выздоровления я был бесконечно измучен после четырех-пяти переключений, так что молча вылетал из комнаты, оставляя там беднягу Дэнни. «Он болен», говорил я себе, убегая в свою комнату. Однако на полпути мой внутренний голос говорил мне: «Конечно, не очень-то с ним легко!»
В 1990 году, на сороковую годовщину совместной жизни моих родителей, я сделал видеофильм в виде смешных эпизодов из «60 минут». Сначала взял интервью у примерно тридцати друзей папы и мамы и даже уговорил азартного Майка Уолласа
[31]
разыграть сценку, в которой он бежит от интервьюирующего (от меня) с криками: «Неприлично брать такие интервью!»
Одно интервью я взял у близкого друга отца Дика Клермана («идеального христианина») и Ширли, его жены. Дик и Ширли сопровождали родителей примерно в дюжине рождественских круизов по Карибскому морю. В интервью Дик, находясь в своей манхэттенской квартире и одетый в желтый спортивный костюм, рассказывает об одном из таких плаваний.
Все было отлично. Мама приготовила всем подарки, сначала сложив их под елкой. (Боже мой, до чего же здорово мама умела устраивать рождественские праздники.) Она даже купила и повесила маленькие мигавшие лампочки. Разносили напитки. «Тихая ночь»
[32]
доносилась из CD-плеера. Судно стояло на якоре в невероятно красивой, защищенной со всех сторон бухте. (Вам понятно, где это?) Все было идеально.
