Я начал эту книгу со своего сиротства, так что, возможно, имеет смысл вернуться к этому в предпоследней главе. Я пишу это через полтора года после смерти мамы и через год с небольшим после того, как не стало папы. Немного пыли улеглось, немного еще витает в воздухе.
Каждый день я думаю о них, и не потому — замечу, — что все время работал над этой книгой. Ее написание (подозреваю) было задумано, чтобы облегчить катарсис; и теперь, когда я подхожу к концу, мне кажется, что я написал ее по причине куда более существенной: я хотел попросить прощения за то, что мало проводил времени с родителями, прежде чем позволил им уйти — мы сами позволяем им уйти. Поэтому не надо ничего придумывать, достаточно всего лишь черно-белого альбома, в котором не самые приятные воспоминания могут очиститься от горечи и спокойно, безболезненно улечься, словно осенние листья, на мягкой лесной земле. Во всяком случае, мне так хотелось бы.
Тем временем сиротство продолжается, укрепляется (как думал Леон) и так далее. Люди на удивление заботливы. «Как у вас дела?» — спрашивают они, делая сочувственное ударение на последнем слове, словно показывая, что они имеют в виду. Неожиданно — пока я писал — мне вспомнился отец, который много-много лет назад рассказывал мне о книге «Люди всегда будут добрыми» Уилфреда Шида. Я никогда не читал ее; но каким-то образом все так или иначе напоминает мне о папе и маме…
Это находит волнами, и наверняка мои собратья-сироты сами могут рассказать об этом. Какое-то время все прекрасно, вы живете своей жизнью, даже, возможно, испытываете нутряное чувство освобождения — никто не заставит меня рано ложиться спать или мне не надо застилать кровать — и вдруг — бум — ничего этого нет. Есть много симптомов (как говорят врачи). Иногда словно внутри образовывается черная дыра и затягивает в себя все твое естество; иногда появляется ощущение беспокойства, страха, словно ты отпустил мамину руку в толпе, и мама ушла, и вот ты якобы один, не совсем один, если быть точным, но чувствуешь, что один. Вчера по телевизору я смотрел, как детишки отдают должное своим мамам и папам, которые погибли в двух башнях одиннадцатого сентября, и этим детишкам четыре, пять, шесть лет от роду. Не могу представить их ощущение сиротства. По контрасту, мои рассуждения об этом, когда мне уже пятьдесят пять лет, кажутся слишком патетичными. Мама сказала бы: «Возьми себя в руки и прекрати ныть». Да, мама, я почти прекратил.
Совет? Давайте подумаем. Пройдя через подобный опыт, человек должен чего-то поднабраться. Нас семьдесят семь миллионов, и многие уже потеряли своих родителей, а остальные неизбежно пройдут через это рано или поздно.
Единственный правильный совет — не смейтесь! — таков: договоритесь заранее с папой и мамой насчет похоронных трат. Я рассказал о прайс-листе некоторым людям, и один из них, кивая головой, произнес: «Мама договорилась о своей кремации заранее. Ты не поверишь, насколько вышло дешевле». Это похоже на дельный совет. И я передаю его вам. А если он не сработает, то, едва мама или папа начнут сдавать, везите их в Белфаст (графство Мэн).
Что же до того, что «вы следующий», о чем я написал в предисловии, то с этим ничего не поделаешь, разве что не кури, не ешь ничего вкусного и проводи больше времени на беговой дорожке фирмы «Стэйр-Мастер». Через несколько дней исполнится двадцать лет, как я бросил курить, и у меня приятно на душе. Предпочитаю дышать. И все же я не уверен, что наша одержимость долгой жизнью может быть по-настоящему здоровой.
«Возможно, что лучшее лекарство от страха смерти, — писал Уильям Хэзлитт, — твердо помнить, что жизнь имеет не только начало, но и конец. Было время, когда нас не существовало — но мы об этом не задумываемся, — так почему же нас должно беспокоить то, что когда-нибудь нас не будет?»
Надо сказать, что любой английский мэр может вспомнить множество разных людей и поговорить о хорошей игре. Спросите меня, что я чувствую, когда доктор Хьюз говорит мне: «Если вы не возражаете, я бы взял кровь на анализ».
Мой дорогой друг Раст Хиллс, который умер этим летом (в Белфасте, в Мэне), был великим почитателем Мишеля де Монтеня. А Монтень много времени провел в мыслях о смерти. (Верно, это французская черта.) Раст умер чертовски здорово в возрасте восьмидесяти трех лет — августовским днем в компании жены, дочери и внука. В доме на морском берегу он выпил шотландского виски, с удовольствием съел похлебку из моллюсков, свинины, сухарей и овощей, потом кусок пирога с черникой — и умер. Неплохо, правда? И я хотел бы того же.
Нигде и ничего я не могу найти у Монтеня о шотландском виски, похлебке и пироге, но зато нашел вот это: «Непрекращающаяся работа человека, пока он жив, — это строить дом смерти». Наверное, закончить в холодильнике звучит несколько мрачновато для стандартно улыбчивого американца, но pas mal.
[67]
Поразмыслив так и этак, я думаю, надо прямо и улыбаясь смотреть в глаза Старухе с косой и говорить ей: «Вот еще!» Держу пари, это говорила мама, прибавляя: «И что, скажите на милость, должен означать твой дурацкий костюм?»
Вчера я ехал следом за изрыгавшим выхлопные газы городским автобусом, возвращаясь из бакалейно-гастрономического магазина, и вдруг обнаружил, что думаю (не в первый раз), попал папа в рай или не попал. Он так много времени в своей жизни провел на коленях в храме, так много делал добра разным людям — совершил миллионы великодушных поступков. Я не — нехорошо употреблять это слово — должен умирать от любопытства: как ты там, папа? Ты был прав? Рай есть? Мама рядом с тобой? (Бурчит, почти наверняка, насчет «несъедобной еды».) Но если есть рай и вы оба находитесь в нем, может быть, вы думаете: «Бедняга Кристофер, ему тут не быть». А мама наверняка не устает повторять отцу: «Билл, ты поговорил с нелепым существом у врат? Ты сказал ему, что он должен пропустить Кристофера? Смешно же напоминать об этом».
Даже в моих снах они присматривают за мной. Все-таки, возможно, мы вовсе не сироты.
Глава 24
Охотник с гор вернулся домой
Три дня спустя после поминальной службы в соборе Святого Патрика и тихой недели в первую годовщину смерти мамы мы с Дэнни погрузили тяжелый бронзовый крест в заднюю часть фургона и отправились в Шэрон. В первый раз после двадцать седьмого февраля — кажется — не было дождя. Светило солнце. Был прекрасный весенний коннектикутский день.
