— Покой нам только снится, — пробормотал он. Пожевал губами. — Мм… в восьмом едут две пожилые женщины. Они на нижних полках, и если вас устроит верхнее место…
— Вполне, — ответила я.
— Но учтите, если кто-то будет подсаживаться, вам придется вернуться к себе.
— Безусловно, — заверила я.
Эх, если бы все проблемы в жизни решались так просто!
22
Но по мере того, как поезд отсчитывал последние десятки километров до моего родного города, меня вновь начали одолевать неприятные мысли и сомнения. Теперь и странный пассажир по имени Глеб, сгинувший на далекой станции, казался мне лишь плодом моего взбудораженного рассудка. Беспокоило и другое: я чисто по-женски опасалась, что за эти семь дней в жизни Бондарева могли произойти какие-то нежелательные для меня перемены. Да чего уж там темнить, я боялась, что в его квартире появилась другая женщина — которая взяла на себя обязанности не только сиделки.
Я никогда не спрашивала его о подружках, но знала, что до меня они были: как-то, убираясь в его спальне, я обнаружила в ящике прикроватной тумбочки две пачки презервативов, причем, судя по дате изготовления, они были вполне свежими. Правда, при мне никто из женщин Бондареву не звонил, но это не значило, что он не мог общаться со своими знакомыми женского пола, пока я была на работе.
С такими невеселыми мыслями я ступила на перрон родного вокзала. Взяла такси и через четверть часа была дома.
Первым делом я «пролистала» список входящих звонков. Бондарев звонил трижды — если не считать звонка накануне моего отъезда, когда я просто не взяла трубку. Разумеется, кроме этих были и звонки на работу, но я предупредила, чтобы ему отвечали, что я уехала по срочному семейному делу в Питер.
Я распаковала сумки, приняла душ. Перекусила и выпила чашку растворимого кофе. Села перед зеркалом и некоторое время изучала свое отражение. На меня смотрела утомленная, издерганная женщина. К тому же, как мне показалось, поездка добавила к моему возрасту еще пяток лет. Или не поездка, а последние события? Я достала из косметички помаду, пудру, начала приводить себя в порядок. Мои пальцы чуть дрожали.
В какой-то момент я поняла, что подспудно оттягиваю момент встречи, встала, оделась и решительно направилась к двери.
Уже на пороге спохватилась, вернулась в комнату и взяла из ящика серванта брелок погибшего Саньки.
23
Перед дверью его квартиры мое волнение превратилось в настоящий мандраж.
Когда я нажала кнопку звонка, мое сердце едва не выпрыгивало из грудной клетки. Вот сейчас послышится женский голос: «Кто там?», и на пороге возникнет…
В коридоре раздались шаги. Вроде бы, чересчур легкие для мужских… Я почему-то не услышала стук костылей и перепугалась еще больше. Черт, надо было сначала позвонить ему по телефону, как это не пришло мне в голову?! Но теперь уже слишком поздно.
Щелкнул замок, и дверь открылась.
— Наташа?!
В его глазах читалось изумление — и тревога, как будто он чувствовал…
— Здравствуй, — его имени я выговорить не смогла.
— Проходи, проходи и рассказывай, — засуетился он, неловко отодвигаясь на костылях в сторону. — Я не знал уже, что и думать, звонил домой, на работу… Что-нибудь случилось? Сказали, ты уехала в Питер…
— Случилось. Уехала, — подтвердила я.
Бондарев, уловив напряженность в моем голосе, пристально посмотрел на меня. И опять мне показалось, что в его глазах промелькнула какая-то тревога — или настороженность?
Мы прошли в гостиную. Он сел на разложенный диван, в изголовье которого лежало свернутое постельное белье. Я так и не отучила его от холостяцких замашек.
— Но позвонить, позвонить ты могла, Наташа?
Вместо ответа я достала из сумочки брелок и молча бросила ему на колени, не мигая глядя на него сверху вниз. «Господи, пусть это окажется случайным совпадением, — вдруг мысленно взмолилась я. — Пусть этот лягушонок действительно достался ему от кого-то, побывавшего в Индии. Или пусть он купил его в какой-то местной лавке, торгующей восточными сувенирами. Только не…»
— Что… это?
Он чуть побледнел. Его голос дрогнул, мне не могло это показаться.
И в тот же миг теория презумпции невиновности лопнула, будто мыльный пузырь. Разлетелась на сотню осколков, как стеклянная игрушка, оброненная на пол…
— А ты сам не знаешь?
Бондарев поднял на меня глаза. Взгляд его сделался тяжелым — и почти враждебным.
— Знаю, — выдавил он. — Но причем здесь ты?
— Притом. Этот брелок принадлежал одному мальчику. Которого сбила машина. Насмерть. Преступника не нашли. А этот мальчик был… моим сыном.
Он вздрогнул. Ошеломленно посмотрел на меня. Его изумление было искренним — если только он не взялся играть по-настоящему.
— Но — но его фамилия была, если не ошибаюсь, э… Ледовских?
— О, ты и это знаешь?! По мужу. Он настоял, чтобы у сына была его фамилия. А я сохранила девичью. Это что-то меняет?
— Значит, это был…
Он не закончил, взял брелок и положил его на ладонь. Лягушка не мигая смотрела на него блестящими глазами-бусинками, словно тоже желая услышать объяснения.
— Так вот почему, когда мы познакомились, мне показалось, что я как-то видел тебя в милиции, — словно разговаривая сам с собой, произнес он. — Но я решил, что ошибся, что это была просто похожая женщина…
Вот и все, Глеб. Ты был неправ, ты только зря заронил в меня надежду. Передо мной сидел убийца-любийца.
Бондарев не сводил глаз с брелка, будто играл с лягушкой в «кто кого переглядит». И меня прорвало:
— Ну что же ты? Отличник боевой и политической подготовки! Бесстрашный боец с преступностью! Филолог-недоучка! Расскажи мне, как ты… убил моего сына! И как сбежал потом. И как после этого продал машину! По-быстрому, за триста баксов, только чтобы поскорее замести следы! Ну, давай же!
Он еще больше побледнел — от злости. Если бы это брошенное ему в лицо страшное обвинение было неправдой, можно было бы сказать — от гнева. Благородного. А так — от злости. Бессильной злости, вызванной моим разоблачением.
Ему все же удалось взять себя в руки. Он молча встал, подхватил свои костыли и заковылял из комнаты. Плечи Бондарева опустились, как будто их пригнула невидимая ноша.
Через минуту в туалете послышался шум спускаемой воды. Ага, тянешь время! Соображаешь, как выкрутиться! Ну-ну.
Он вернулся. Лицо его как-то сразу, в один миг, осунулось, не очень глубокие морщины обрисовались так четко, словно кто-то прорисовал их шариковой ручкой.
— Сядь, Наташа.
— Я тебе больше не Наташа! — отрезала я.
