Она еле заметно кивнула, хотя лицо ее исказилось страданием.
— Вы уверены?
— Я узнала по отметине на плече… И по красной материи, в которую она запелената.
— До того как.., покинуть ребенка, вы его окрестили?
— Нет.
— Кто знает, сделали ли они это в приюте? В людских сердцах столько небрежения… Сударыня, ее нужно окрестить.
— Мне кажется, она уже умерла.
— Нет еще. Как вы хотите ее назвать?
— Это неважно.
Он задумчиво посмотрел вокруг:
— Святой Гонорий вернул ее нам. Мы назовем ее Онориной.
Аббат погрузил руки в источник, зачерпнул воды и окропил ею лоб ребенка, шепча ритуальные формулы. То, что эти слова, исполненные божественной благодати, были обращены к несчастному созданию, рожденному ею в бесчестии, потрясло Анжелику.
— Будь светочем, Онорина, в этом мире тьмы, куда послал тебя Господь! Пусть сердце твое откроется всему доброму и прекрасному…
— Нет, нет! — вскричала она. — Я не могу быть ей матерью, нельзя требовать этого от меня…
Она с отчаянием глядела на аббата де Ледигьера. В его чистом взоре она прочла свой приговор.
— Не презирайте жизнь, дарованную Создателем.
— Вы требуете невозможного!
— Только вы можете ее спасти. Вы, ее мать!
— О, вы жестоки!
Мука, терзающая ее, передавалась аббату. Она читала это в его карих глазах.
— Боже! — вырвалось у него. — Боже, для чего ты создал этот мир?
Он бросился к порогу часовни и стал громко молиться, припав лбом к двери.
Ребенок на руках Анжелики едва приметно шевельнулся. Она расстегнула корсаж и дала ему грудь.
Глава 7
Конный отряд выехал из ущелья, потревожив лесную тишь топотом и лошадиным фырканьем. Сухая листва потрескивала под копытами. Всадники плыли в легком золотистом тумане, затопившем лощину, словно в морской пене. Сквозь оголенные ветви деревьев тихо сияло бледно-голубое небо. Медленно падали последние листья.
Анжелика сняла со своей накидки оранжевую звездочку и мечтательно созерцала этот хрупкий, с изящными прожилками шедевр природы. Вот уже снова осень. И зима не за горами. Теплота солнечного дня не обманывала ее: скоро задуют холодные ветры, поблекнут золото и шафран лесного убранства, им на смену придут сиреневые и серые цвета…
Она покосилась на аббата де Ледигьера, скакавшего рядом, и пожала плечами:
— В сущности, это курам на смех, дорогой аббат! Ну где такое видано — военачальник в роли кормилицы, полковой капеллан, будто нянька, пеленает младенца…
Молодой человек рассмеялся, ласково глядя на нее:
— Что с того! Ведь это не помешало вам, сударыня, привести войска к победе. Вы так умело действовали! Похоже, что ребенок — наш талисман.
С гордостью он посмотрел на малышку, которую держал на согнутой руке, прикрывая черной сутаной. Такова была колыбель Онорины: конские седла и мужские руки, передававшие ребенка друг другу, пока не наступал срок кормления. Лишь тогда Анжелика брала девочку и удалялась, чтобы дать ей грудь. С тех пор как младенец был спасен, оживленный молоком матери, совесть ее успокоилась. Однако сознание приносимой жертвы не слабело, и едкое чувство оскорбленной гордости не притуплялось.
Она оставляла людям свиты заботу о маленьком зверьке, раз уж судьба не пожелала избавить ее от этой обузы. Вот девочка и переходила с лошади аббата к Мальбрану Верному Клинку, от него — к Флипо или старику Антуану, Онорина испытала на себе все виды рыси и галопа. Даже барон де Круасек, этот храбрый толстяк, иногда предоставлял ей удобное убежище на своих обширных коленях. Но как только смеркалось, Онорина принималась плакать и смолкала лишь на руках у Анжелики. Тогда ей волей-неволей приходилось держать ребенка при себе.
— Нет, право же, смешно, — повторила она. — Я спрашиваю себя, как после всего этого наши молодцы еще соглашаются мне повиноваться.
— Будьте покойны, сударыня: ваше влияние достаточно велико. Благодаря достигнутым успехам оно постоянно растет…
Анжелика помрачнела:
— Успехи? Победа? Нет, торжествовать рано. Ничто еще не решено. Королевским войскам пока не удается прорвать оборону Пуату, но ведь осада продолжается. На носу зима. Большинство земель в запустении, урожаи ничтожны, а голод кого хотите лишит мужества. На это и рассчитывает король.
— Внушите им, что наше дело победит, если мы продержимся до следующего лета. Король дольше не сможет терпеть у себя под боком охваченную восстанием провинцию. Финансы королевства будут расстроены, торговля придет в упадок. Придется либо утопить мятеж в крови, либо пойти на переговоры. А мы под защитой лесов и болот, солдаты не посмеют сунуться сюда…
— Мой милый аббат, вы рассуждаете, как стратег, такие речи не могут не убедить. Что сказало бы ваше церковное начальство, если б услышало вас?
— Они бы вспомнили, что в моих жилах течет кровь старого Ледигьера, того самого знаменитого гугенота из Дофине, что долго бунтовал против королевской власти. Хоть моя семья и обратилась в католичество, я еще в семинарии внушал моим наставникам некоторые подозрения. Так, может быть, они не ошибались?
Он говорил это, весело смеясь. Ветер трепал его кудри, нежная кожа потемнела от загара, плащ, шляпа с серебряной пряжкой и сюртук — все было потерто, испорчено пылью и непогодой. Его лошадь, зацепив копытом корень дерева, вдруг сделала большой прыжок, вынеся своего седока далеко вперед. Анжелика некоторое время смотрела ему вслед, потом догнала.
— Господин аббат, — начала она серьезно, — мне пора поговорить с вами. Вам не следует оставаться здесь. Я напрасно вовлекла вас в эту авантюру, не подобающую ни вашему сану, ни положению в свете. Вернитесь к людям вашего круга. Епископ де Кондон покровительствует вам, он всегда ценил ваши способности. С его помощью вы займете при дворе место, достойное вас. А может быть, вас снова призовет к себе господин де Лафорс. Надобно спешить, пока там не стало известно, что вы последовали за мной, пока не пострадала ваша репутация… Но вы молчите?
Молодой человек смотрел на нее в смятении, утратив самообладание под напором чувств:
— Вы изгоняете меня, сударыня?
— Нет дитя мое. И вам это хорошо известно… Но поймите, такая жизнь преступна. Вам не место среди отверженных.
— Но почему же? — в его тихом голосе она услышала страшное волнение. — Сударыня, я должен объясниться! Если вы думаете, что только преданность вам держит меня здесь, мне подобает вас в том разуверить. Да, это правда, моя жизнь принадлежит вам, но есть и другое… Я чувствую.., нет, я уверен, что вы правы в этой жестокой тяжбе, именно вы, сударыня… Я ведь тоже успел пожить при дворе. Почему же я не должен следовать за вами вместе с другими жаждущими, голодными, взыскующими правосудия? Подобно им, я верую в вашу правоту. Разве я виноват, если не только разум, но и сердце мое предано этой вере?
