— Я в этом не сомневаюсь. В жизни бывают моменты, когда мы можем выстоять только с помощью силы более могущественной, чем наша. Человеческий разум слаб. В счастье он еще может служить опорой, но в страданье приходится обращаться к Богу или к Дьяволу.
— Значит, вы не отрицаете прав чувства, к которому я обратилась?
— Я достаточно высоко оцениваю духовную силу Люцифера, ибо слишком хорошо знаком с ней.
— О, вы вечно блуждаете в абстрактных представлениях! И ничего не понимаете в том, что происходит на земле.
Она нервно расхаживала взад и вперед со своими распущенными волосами, с высоко поднятой головой, с метавшими молнии глазами, прекрасная и равнодушная к тому, какое впечатление она производит. Внутренняя борьба поглощала все ее силы.
Отец-настоятель, более неподвижный, чем статуя, бесстрастно смотрел, как она мечется перед ним. Тонкая ирония тронула его губы:
— Вы напрасно защищаетесь, доказывая, что вами не овладел Дьявол. В глазах искушенного монаха это ваше волнение не менее драгоценно, чем несколько капель святой воды.
— Вы слишком добры ко мне. Я так взволнована потому, что хочу оправдаться, но совершенно утеряла способность думать о таких вещах. Как доказать вам, что преступления, в которых вы меня упрекаете, и чувства, что заставили меня восстать против страшной тирании, ближе к завещанной Христом справедливости, чем к разрушительному злу?
Он задумался.
— Вы серьезный противник. Говорите же… Выскажитесь…
Анжелике было мучительно говорить после такого долгого молчания. Слова с трудом слетали с ее губ, фразы были отрывисты и бессвязны. Все смешалось в ее речах — король, костер, святоши, Колен Патюрель и мадам де Бретей, нищие с парижского дна, ее убитый ребенок, протестанты, продажность, подати…
Можно ли было что-нибудь понять в этом хаосе? Ничего! Он мог бы только прочесть ей проповедь. Она же, не в силах остановиться, все металась из угла в угол, то и дело отбрасывая назад падавшие на лицо волосы. Иногда она опиралась на подлокотник кафедры, наклонялась к нему, охваченная безумной жаждой убедить, заставить признать ее правоту.
— По-вашему, я виновата в той крови, что пролита по моей воле? Но разве кровь, пролитая во имя Бога, не так же красна и проливать ее не такое же преступление?!
Ее гнев и горечь были бессильны. О том говорило его каменное лицо, потухший, непроницаемый взгляд.
— Да, я знаю, что вы думаете! — задыхаясь, продолжала она. — Кровь протестантских детей, которых бросали на копья, конечно, нечистая, а желания короля священны. Просто не надо было родиться отверженным… Покоряться сильным и давить слабых.., таков закон…
Она совершенно изнемогла от такой длинной речи, лоб покрылся испариной, на душе вдруг стало пусто…
Он поднялся, напоминая, что приближается час богослужения. Она смотрела, как он шел по монастырскому двору, спрятав руки в рукава, такой прямой и высокий, откинув капюшон. Он ничего не понял. Он был уверен в своей правоте.
Но в эту ночь Анжелике спалось лучше, и проснувшись, она почувствовала, что с ее плеч свалилась огромная тяжесть.
Отец-настоятель позвал ее. Какой приговор он ей готовит — осуждение, оправдание? Как бы то ни было, она довольна, что скрестила с ним шпаги. Она вошла с опущенной соловой и с удивлением увидела, что он смеется.
— Мне кажется, вы приготовились к атаке, сударыня. Неужели я такой опасный враг, что Бунтарка из Пуату собралась выступить против меня во всеоружии?
— Пожалуйста, не называйте меня больше так, — пробормотала она в замешательстве.
— Я думал, вы этим гордитесь.
Она отвела глаза, внезапно почувствовав смертельную усталость. Сейчас в их поединке она не была бы сильной стороной.
— Я ни о чем не жалею, — сказала она. — Я никогда не жалею о том, что сделала.
— Но вы боитесь сами себя.
Анжелика прикусила нижнюю губу.
— Вы, святой отец, ничего не сумеете вонять в моих чувствах.
— Возможно. Но я чувствую ваши муки и, кроме того, вижу окружающую вас тьму.
— Ауру? — задумчиво произнесла она. — Об этом говорят мусульманские святые. Моя аура такая темная, да?
— Вы содрогаетесь от одной мысли о том, чтобы заглянуть в свою душу. Что вы так боитесь там найти?
Она пристально посмотрела на него. Его глаза, блестящие как ртуть, глядели ей прямо в душу, и она не могла отвести взгляда.
— Исповедуйтесь! — настаивал он. — Иначе вы никогда не сможете возродиться.
— Возродиться! Возродиться! Но зачем?! Я не желаю возрождаться! — выкрикивала она вне себя, прижимая руки к горлу, будто что-то душило ее. — Что вы хотите, чтобы я сделала из своей жизни? Меня от нее тошнит, я ее ненавижу! Она отняла у меня все! Она сделала из меня такую женщину.., да, вы правы! Такую, которой я боюсь…
Вконец разбитая, она опустилась на стул.
— Вы не поймете этого, но я хотела бы умереть.
— Не правда. Вы не можете желать смерти.
— О, да. Уверяю вас.
— Это только усталость. Знайте, что вкус к смерти, желание смерти приходит только к тем, кому удалась их жизнь — короткая или длинная — кто совершил, пережил то, к чему он стремился в жизни. Это молитва старца Симеона: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром, ибо видели очи мои спасение Твое». Но пока не просветлена душа человека, пока он блуждает далеко от своей цели, пока он знает только неудачи.., он не может желать смерти… Забвения сна, отрицания — да, это и есть усталость: от жизни, но отнюдь не готовность умереть. Смерть — это сокровище, дарованное нам Богом вместе с жизнью, это Его обетование.
Анжелика вспомнила аббата де Ледигьера, его юный ясный лик. «О смерть, поторопись!» — говорил он. Она подумала о Колене Патюреле, которого столько раз отдавали палачу, и о том, что испытала сама, привязанная к столбу, под жестоким взглядом султана. Тогда вполне можно было умереть, она знала, что отойдет в лучший мир. Но не сегодня.
— Вы правы, — с содроганием признала она, — я не могу умереть теперь, это было бы несправедливо.
Он засмеялся:
— Мне нравятся приливы вашей жизненной силы! Да, сударыня, вы должны жить. Умереть в момент поражения, какая нелепость! Самая ужасная!
Все еще упорно сопротивляясь его влиянию, она боялась поднять на собеседника глаза. Этот мрачный взгляд тягостно смущал ее.
— Вы преследуете меня, — пожаловалась она. — Как добычу…
— Я хотел бы, чтобы вы наконец облегчили свою совесть и смогли освободиться…
— Но от чего освободиться? — в отчаянии воскликнула она.
— От того, что таится в вас и мешает вам быть в мире с самой собой и с жизнью.
— Я никогда не смогу простить.
