Он побрел от стаи, начал медленно взбираться на одно из самых высоких деревьев. Он собирался поспать.
Конечно, сам себя он никаким именем не называл, не было у него имен и для других членов стаи — хотя, как всякое высокообщественное животное, он знал своих собратьев почти так же хорошо, как самого себя. Имя «Одноглазый» дали ему смотрители, приглядывавшие за стаей и другими обитателями этого участка конголезского леса.
В возрасте двадцати восьми лет Одноглазый уже был достаточно стар. На его веку случился величайший философский перелом, и люди стали классифицировать шимпанзе как Homo, то есть перестали считать их «человекообразными» животными и причислили к роду людей. Перемена в классификации обернулась для Одноглазого и его сородичей защитой от ловцов и охотников — вроде тех, один из которых прострелил ему пулей глаз, когда он был моложе Хохлатого.
Перемена в классификации обеспечивала Одноглазому защиту со стороны новообретенных двоюродных братьев в самый страшный день в истории человечества — да и в истории обезьян тоже.
Он добрался до верхушки дерева. В гнезде, кое-как устроенном из веток, еще пахло калом и мочой, после того как он тут в последний раз выспался. Одноглазый уложил ветки поудобнее, выдернул у себя несколько пучков вылинявшей шерсти.
Конечно, Одноглазый понятия не имел о какой-то там революции в человеческом сознании, столь важной для его выживания. Но зато он замечал другие перемены. К примеру, день и ночь странным образом перемешались. Он не видел над головой ни неба, ни солнца. Лес освещали странные неподвижные огни, но в сравнении с тропическим солнцем они создавали лишь сумерки — вот почему тело Одноглазого не могло понять, пора ли снова завалиться спать, хотя он проснулся всего несколько часов назад.
Он стал укладываться в гнезде, мотая длинными руками и ногами и пытаясь устроиться поудобнее. Он был очень недоволен этими неприятными изменениями, и его настроению посочувствовал бы любой пожилой человек. И вдобавок у него из головы не выходил мерзавец Хохлатый. Одноглазый крепко сцепил пальцы, представляя, как разделается с наглецом.
Беспорядочные мысли сменились тревожным сном.
От высоко стоящего полуденного солнца вниз изливались жар и свет, на континент обрушился штормовой фронт. Раздался раскат грома. Серебристые стены купола зашатались, захлопали. Но устояли.
11. 57 (по лондонскому времени)
Бисеза и ее дочь в одном нижнем белье лежали на матрасе на полу в гостиной. Горела свечка.
Было жарко. Бисеза, подолгу бывавшая в северо-западном Пакистане и Афганистане, не представляла себе, что может быть настолько жарко. Воздух стал похож на толстое промокшее одеяло. Бисеза чувствовала, как пот скапливается у нее на животе и стекает на матрас. Она не имела сил пошевелиться, не могла повернуться и посмотреть, все ли в порядке с Майрой, жива ли она еще.
Уже несколько часов она не слышала голоса Аристотеля, и это казалось очень странным. В комнате было тихо, слышалось только дыхание и тиканье единственных работавших часов. Это были здоровенные напольные часы, доставшиеся Бисезе в наследство от бабушки. Она их недолюбливала, но они работали. Их прочные металлические внутренности устояли под напором электромагнитного импульса, в то время как софт-скрины, мобильные телефоны и прочие электронные штучки поджарились по полной программе.
Из-за окон доносился шум. Слышался грохот, напоминавший артиллерийские залпы, порой казалось, будто ливень колотит по деревянной крыше. Такую погоду в день солнечной бури и предсказывали — как следствие попадания громадной порции тепловой энергии в атмосферу.
«Если все так худо под „жестяной крышкой“, — гадала Бисеза, — как же все в других местах по стране? Наверное, наводнения, пожары, ураганы под стать канзасским торнадо. Бедная Англия».
Но хуже всего была жара. Имея за плечами военную выучку, Бисеза представляла себе картину в цифрах. Человек страдал сейчас не только от температуры, но и от влажности. Для сохранения внутреннего гомеостаза у человеческого организма существовал единственный механизм потери тепла — испарение жидкости посредством образования пота. А при слишком высокой относительной влажности потеть было невозможно.
При температуре выше тридцати семи градусов, за «порогом демпфирования», замедлялись мыслительные функции, нарушалась оценка событий, страдали навыки и способности. При сорока градусах и влажности в пятьдесят процентов в армии ее бы квалифицировали как «выведенную из строя за счет перегревания» — но она еще могла бы прожить, пожалуй, около суток. Если бы температура поднялась еще выше или если бы возросла влажность, Бисеза прожила бы меньше. Потом развивается гипертермия и начинают отказывать жизненно важные системы организма: при сорока пяти градусах, невзирая на показатели влажности, произошел бы сильнейший тепловой удар, после чего быстро наступает смерть.
А рядом с ней находилась Майра. Бисеза была военнослужащей и сохранила себя в неплохой форме, несмотря на то, что уже пять лет, после возвращения с Мира, находилась в «отпуске». Майре было тринадцать. Здоровая юная девочка, но, в отличие от Бисезы, нетренированная. И ничего, ровным счетом ничего Бисеза не могла сделать для своей дочери. Она могла только терпеть и надеяться.
Она лежала, обливаясь потом, и ужасно жалела о том, что с ней нет ее старенького мобильного телефона. Этот малыш был ее неразлучным спутником и помощником с тех пор, как ей было столько лет, сколько теперь Майре. Тогда Бисеза получила этот подарок от ООН, как все двенадцатилетние подростки на планете. Другие быстренько забросили эти немодные игрушки, а Бисеза к своему телефону всегда относилась любовно и бережно. Он служил для нее ниточкой связи с большим миром за пределами не слишком счастливого семейства, обитавшего на ферме в Чешире. Но ее телефон остался на Мире — на другой планете, на совершенно ином уровне реальности. Он был потерян для нее навсегда. Но даже если бы телефон оказался сейчас здесь, его бы спалил электромагнитный импульс…
Мысли путались. Симптомы перегревания?
С величайшей осторожностью Бисеза повернула голову и посмотрела на циферблат бабушкиных часов. Двенадцать. Буря над Лондоном сейчас должна была достигнуть своего максимума.
Оглушительный раскат грома разорвал исстрадавшееся небо. И словно бы содрогнулся весь купол.
43
Щит
Прореху в щите Бад Тук заметил задолго до того, как добрался до нее. Ее трудно было не заметить. Столп нерассеянного солнечного света пробивался вниз через смарт-скин и становился видимым за счет пылинок и испарений, исходивших от ткани, которую он же опалял, превращая в пар.
В тяжелом скафандре, обеспечивающем защиту от радиации и охлаждение, Бад пробирался вдоль плоскости щита, обращенной к Земле. Он висел под громадной линзой; весь щит сверкал, наполненный отражаемым светом, — словно прозрачный потолок. Бад старался держаться в тени, отбрасываемой непрозрачными дорожками, проложенными по щиту. Эти непрозрачные полосы существовали специально для того, чтобы защитить людей, работавших на щите, от света и радиации во время бури.
