На улицах можно было заметить некоторое движение, в основном повозки с запряженными лошадьми, но попадались также редкие велосипедисты. Байсезу удивило, что в этом варианте Чикаго 1920-х годов не было ни одной машины. Везде валялся лошадиный помет, затвердевший от холода на когда-то асфальтированных улицах.
Все здесь было необыкновенно, в этом холодном остове города. И все же он жил. Вот церковь с открытыми дверями, освещенная изнутри зажженными свечами. Вот несколько магазинов, на которых висели таблички «Открыто». Пробежал даже мальчик, продающий газеты, — тоненькие, одностраничные листки, гордо называвшиеся «Чикаго Трибюн».
В стороне от дороги они заметили озеро Мичиган — совершенно замерзшее, плоское, белое и искрящееся, насколько хватало глаз. Только у ближнего берега во льду были проделаны узкие полыньи. Какой-то человек в устье реки Чикаго пытался очистить трубы с питьевой водой ото льда. Впрочем, как оказалось, этим здесь занимались постоянно, с первого дня Обледенения.
Люди гуляли по льду и ловили рыбу в лунках, прорубленных в нем. Рядом с ними горели костры, дым от которых поднимался вверх тоненькими нитями. У Байсезы возникло впечатление, что здешний народ просто не знает, чем себя занять и что делать с огромным массивом умершего города.
От быстрой ходьбы Эмелин задыхалась. Она сказала:
— Город, конечно, совсем не тот, что был раньше. Большинство районов нам пришлось оставить. Только в центре, который мы называем Петлей, в радиусе приблизительно в полмили, сохранилась жизнь. Население сильно сократилось — от голода и от болезней, и особенно от побегов и переселения в Нью-Чикаго. Но пригороды мы до сих пор используем как шахты, если можно так выразиться. Мы посылаем туда партии людей, которые добывают там все, что можно найти: одежду, мебель, разные товары. И особенно нам нужно дерево для костров и каминов. Разумеется, со времен Обледенения запасы каменного угля или нефти ни разу не пополнялись.
Как оказалось, заготовка древесины входила в обязанности Эмелин. Она работала в маленьком департаменте, который был в подчинении у Главного министерства, ответственного за поиски новых источников древесины. Департамент организовывал транспортные цепочки, по которым эта древесина поступала в жилые части города.
— В таких условиях, как нынешние, такой большой город, как Чикаго, выжить в принципе не может, — сказал Абди. — Он способен влачить жалкое существование еще какое-то время, только пожирая самого себя, как изголодавшееся тело в конечном итоге начинает пожирать свои собственные органы.
— Мы делаем то, что должны делать! — жестко отрезала Эмелин.
Телефон пробормотал:
— Рудди однажды был в Чикаго, на Земле, после Разрыва. Он назвал его настоящим городом, но при этом сказал, что снова видеть его не желает.
— Тише! — шикнула на него Байсеза.
Жилище Эмелин оказалось переделанным офисом на втором этаже небоскреба, который назывался Монтаук. Само здание в глазах Байсезы выглядело хлипким и обветшалым, но она понимала, что для людей 1890-х годов оно должно было казаться настоящим чудом.
Комнаты в квартире казались гнездами: стены, полы и потолки в них были обиты плотными слоями одеял и меха. В стенах проложены импровизированные дымоходы, но даже в таких условиях все поверхности в квартире покрыты слоем копоти. Однако в этом жилище чувствовалась некоторая элегантность. В спальне и гостиной стояли стулья и маленькие столики, у стен — разрозненные предметы мебели, далеко не новые, но тщательно ухоженные.
Эмелин приготовила всем чай. Он заваривался из индийского чайного сырья тридцатилетней давности. Как сообразила Байсеза, с помощью подобных сохранившихся запасов и привычек к изяществу нынешние чикагцы поддерживали свою идентичность.
Они недолго оставались в одиночестве, потому что очень скоро появился один из сыновей Эмелин. Лет около двадцати, он носил имя Джоз в честь своего отца. Довольный, с раскрасневшимся лицом, он принес домой улов. Стоило ему разоблачиться, снять с себя многочисленные слои меха, как он оказался высоким молодым человеком, ростом выше своего отца. И тем не менее что-то в нем было от открытости Джоза, подумала Байсеза, от его любопытства и жажды жизни. Несмотря на свою худобу, он казался очень здоровым. На правой щеке его виднелось какое-то бесцветное пятно — возможно, след обморожения. Кожа его блестела от слоя жира, оказавшегося на поверку экстрактом из тюленьей ворвани.
Эмелин унесла рыбу на кухню и вернулась оттуда с еще одной чашкой чая для Джоза. Он вежливо принял из рук матери чашку и выпил чай одним глотком.
— Отец рассказывал о вас, миссис Датт, — неуверенно начал он разговор. — И о ваших подвигах в Индии.
— Мы пришли из разных миров, — на всякий случай уточнила Байсеза.
— Отец говорил, что вы из будущего.
— Да, это так. То есть из его будущего. Отец Абдикадира тоже оттуда. Наш временной пласт — около 2037 года, то есть на сто пятьдесят лет позже пласта твоего отца.
Джоз выслушал ее слова вежливо, без всяких эмоций.
— Надо полагать, что от тебя все это далеко, — сказала Байсеза.
Он пожал плечами.
— Просто мне все равно. Вся ваша история больше не повторится, разве не так? Нам не придется воевать в вашем мире, проходить через мировые войны и все в таком роде. Мы получили другой мир, в котором застряли. Но мне этот мир нравится.
Эмелин покусывала губы.
— Байсеза, Джоз любит жизнь, вот и все.
Он работал инженером на железной дороге в Нью-Чикаго. Но при этом был страстным рыболовом и при любой возможности приезжал в старый город, закутывался в меха и отправлялся прямиком на озеро.
— Он даже писал об этом стихи, — сообщила Эмелин. — Я имею в виду, о рыбной ловле.
Молодой человек покраснел:
— Мама…
— Это он унаследовал от своего отца, — неумолимо продолжала Эмелин. — Я имею в виду дар слова. Но, к несчастью, у нас туго с бумагой.
Байсеза спросила:
— А где его брат… ваш старший сын, Эмелин? Где он теперь? Лицо Эмелин помрачнело.
— Гарри ударился в бега пару лет назад. — Ясно, что такой поворот событий ее очень удручал. Раньше она ни разу об этом не упоминала. — Он обещал вернуться, но наверняка не вернется — никто не возвращается.
Джоз сказал:
— Мы боимся, что, если он вернется, то его арестуют.
— Год тому назад мэр Райс объявил амнистию. Если бы только Гарри прислал весточку!.. Если бы он вернулся хоть на один день!.. Я бы ему сказала, что ему больше нечего бояться.
Они еще немного поговорили на эту тему, и Байсеза постепенно начала понимать. Удариться в бега — это когда молодые чикагцы, рожденные на «Мире» и соблазненные той невероятной природой, в которой они оказались волею судьбы, решили бросить героическую борьбу своих родителей за выживание, за сохранение Чикаго и вообще оставили все их самоубийственные попытки построить новый город к югу от границы льдов. Они попросту уходили, исчезали либо во льдах, либо в зеленых прериях к югу от ледников.
